Ознакомительная версия.
– Трапеза кончена, государыня-матушка. Нам с Юрьем спешить надобно, дабы к ночлегу засветло доехать. Дорога-то ведь совсем, бают, непроезжая. – Он встал из-за стола, и все встали за ним, крестясь на иконы. – Матушка, благослови нас с Юрьем родительским благословением…
Потом сам он благословил Ванюшеньку и долго прощался с Марьюшкой, обнимая и целуя ее с нежностью. Из детства вспомнилось ему многое, и было грустно, неведомо почему… В Коломну Иван Васильевич приехал с братом своим, когда начала погода устанавливаться.
В обед они по улицам коломенским со стражей ехали к Соборной площади, где наместник и воевода живет. Молчали оба брата. День хоть совсем уж весенний был, теплый и солнечный, но грусть почему-то томила Ивана. Может быть, потому, что опять ему юность его вспомнилась, и от грусти этой с болью слушал он похоронный церковный звон.
– Покойника несут, – сказал князь Юрий и снял шапку.
Остановился Иван Васильевич, тоже снимая шапку и крестясь, а за ним остановилась и вся стража, поснимав шапки и давая дорогу похоронному шествию. Впереди несли крышку от гроба, потом шли священник в ризе, дьякон в стихаре и с дымящимся кадилом. В богатом гробу, обитом парчой, несли на шитых полотенцах молодую женщину.
– Купецкие похороны, – сказал Юрий брату, но тот не ответил, только молча кивнул.
За гробом теснилась родня со слезами и плачем, а плакальщицы, покрывая всех голосами своими, громко причитали, но из общего гула время от времени выделялся звонкий и чистый голос, и тогда Иван Васильевич разбирал слова. «Приходила скора смертушка, крадучись шла, душегубица…» – прозвенел рыдающий голос и потонул в общих причитаниях, но потом опять вырвался, и снова услышал Иван Васильевич:
Провожат он женку милую,
Молоду свою княгинюшку,
Свет Матрену Радивоновну…
Вдруг голос этот серебряный окреп страшной силой горестной, словами тоски нестерпимой в сердце впивается:
Не забудь мои ты слезы неуимчивы,
Хоть с подкустышка явись да серой заюшкой,
Хоть с погоста прилети да черной галочкой…
Шествие завернуло за угол, и голос сразу на словах этих оборвался.
Все надели шапки, и снова зачокали копытами кони княжой стражи, но Иван Васильевич ехал молча с широко открытыми глазами, а в душе его и в ушах все еще плакал рыдающий голос:
Хоть с подкустышка явись да серой заюшкой,
Хоть с погоста прилети да черной галочкой…
В субботу, апреля двадцать пятого, на четвертой неделе после Пасхи, вернулся с братом Иван Васильевич в Коломну с Угры-реки, осмотрев там все места для ратных дел, объехав наиглавные крепости, и вдруг словно изо дня в ночь сошел.
С тишиной его страшной все встретили, смотреть на него все боятся, глаза долу у всех опущены…
Встревожился великий князь.
– Что такое тут? – спросил он тихо.
Князь Юрий, которому все уже известно было, обнял брата и молвил:
– Вестник из Москвы прибыл. Потом на Угру к нам поскакал, да разминулись мы с ним в пути.
– Какой вестник? – хрипло спросил Иван Васильевич.
– Тут я, государь, – кланяясь до земли, молвил печально Герасим из дворских слуг, – вторым мя старая государыня шлет. Повестует она: «Сыне мой, в пятый час нощи противу четверга преставися радость наша Марьюшка. В четыре дни от горячки сгорела…»
Потемнело в глазах Ивана Васильевича, побелело лицо как снег. Захотел он кричать от боли душевной, грохнуться на пол, биться о землю, но сдержал себя. Вечностью всем показались эти мгновенья, когда омертвел государь на руках брата.
Вот широко открылись его страшные глаза и медленно обвели покой.
Вздохнул государь судорожно, будто дышать ему нечем, перекрестился на образа и молвил хрипло:
– Царство тобе небес…
Оборвался, закрыл лицо руками. Снова осилил горе свое государь.
– Юрий, – молвил он тихо, – будь тут меня вместо, все огляди до конца… – Помолчав, Иван Васильевич добавил: – Яз в Москву еду. Дай мне полсотни стражи да пришли ко мне Саввушку.
Государь, не оглядываясь и не прощаясь ни с кем, пошел к своему покою.
Распутица все еще не кончалась. В лесах лежал снег и медленно таял, разводя болота и грязь. Вперемежку с ясными днями шли дожди или снег. Туго распускались почки на деревьях, но птицы уже прилетели, и звонкие голоса их звенели повсюду.
Иван Васильевич ехал медленно. Перед самой Коломной он встретил еще одного вестника и узнал, что старая государыня и митрополит уже погребли Марьюшку в монастыре, в церкви Святого Вознесения. Спешить было некуда, а в Москве будто не стало ничего, будто вся Москва вымерла. Да и сам Иван Васильевич будто пустой внутри и ничего нет у него на этом свете.
Дышит он влажным весенним воздухом, а в ушах чуть звенит знакомый плачущий голос, что опять ему вспомнился, звенит он одно и то же: «Хоть с погоста прилети да черной галочкой…»
И кажется Ивану, что сон какой-то он видит, а жизни уж нет никакой.
Не может он Марьюшку мертвой представить – живой только помнит, как прощался недавно с ней. И щеки нежные, теплые помнит, и глаза, что глядели так ласково из густых ресниц… Как во сне, он и в Москву приехал, и в Москве все как во сне было.
Марья Ярославна со слезами его встретила, панихиду служил митрополит Филипп у могилы Марьюшки, но все это казалось Ивану Васильевичу странным и ненужным ему. Застыл он весь, был ровен и равнодушен ко всему, и страшны были для всех этот холод и бесстрастие государя. Даже Ванюшеньку не замечал он, казалось.
На сороковой день панихида была по Марьюшке в княжих хоромах и поминальный обед с митрополитом, который сам служил панихиду; родня вся княжая съехалась, а также князья служилые, бояре и воеводы…
Иван Васильевич говорил о государствовании и с митрополитом, и с боярами, и с воеводами, как всегда, деловито и обстоятельно, но самого его будто за беседой и не было. После трапезы ушел он в свою опочивальню, но один, без советников, как это обычно бывало при тайных совещаниях о делах военных и прочих. Не мог он с малым числом людей быть: или на многолюдстве, или совсем один.
В опочивальне сел он на постель свою пред отворенным окном. Майское небо синеет, облака плывут белые, и вдруг, мелькнув легкой тенью, села на подоконник галка. Вздрогнул Иван, а в мыслях простодушно, по-детски мелькнуло, что, может, это душенька Марьюшки. Замер он, а галка, повернув к нему голову, пристально поглядела на него неприятным серебристо-белым глазом…
– Злая птица, – прошептал Иван Васильевич и быстро перекрестился.
Галка, испугавшись движенья руки, взмахнула крыльями и исчезла за окном. Почему-то все это потрясло Ивана, и ясно стало ему, до острой боли, что нет уже Марьюшки, нет и никогда, никогда уж не будет.
– Сказками сердце тешу, – прошептал он и, уткнувшись в подушки, впервые зарыдал, как ребенок…
Целый месяц прошел с этого дня, и стал Иван Васильевич ласковей, хоть и весь переполнен был тихой печали. Подолгу сидел он с Ванюшенькой, но говорил мало. Слышал он случайно, что Дарьюшка в Москву уж приехала и здесь вот в княжих хоромах у брата своего Данилы живет, в монастырь собирается. Ныне же увидал ее в окно из своих покоев и даже вздрогнул с испуга. Шла она по двору княжому, будто Марьюшка его, только ростом повыше и станом пышней.
– Марьюшка моя! – сорвалось невольно с уст его, а она, словно услышав, взглянула на окна его покоев.
И вот все спуталось в нем сразу – и то, что было в его детстве и юности, и то, что теперь есть, будто сон какой продолжается. Давно, давно вот была Дарьюшка – первая сердца его невинная любовь. И росла эта любовь, и когда расцветать стала нежно и сладостно, отняли у него Дарьюшку, а она к нему возвратилась Марьюшкой, и не токмо телом с ней схожей, но и душой своей ласковой и чистой, и полюбил он ее больше, чем в детстве, как жену свою ненаглядную.
– Вот Бог взял ее опять, – шепчет словно в забытьи Иван Васильевич, – помрачил Господь мне свет Свой Божий, но вот она живой предо мной, Марьюшка-то, прошла.
Голова его кружится, и не может понять он, две ли их было или одна в двух лицах, только сердце чует их за одну…
Постучав в дверь, вошел дворецкий Данила Константинович и нерешительно остановился. Иван Васильевич, взглянув на него, заволновался.
Вспомнилось ему далекое: так вот вдруг, как сейчас, робко вошел к нему еще совсем молодой тогда парень Данилка с поклоном от сестры своей. Увозили тогда Дарьюшку в Коломну к жениху.
– Что, Данилушка? – спросил Иван Васильевич хриплым от волнения голосом и, поколебавшись, добавил: – Как Дарьюшка? Подь поближе, сядь тут.
– В монастырь уходит, государь, – вполголоса ответил Данила Константинович, садясь возле государя. – Проститься навек с тобой хочет. Увидать хоть раз молит… – Голос Данилушки задрожал и оборвался. – Все одно, Иванушка, как в могилу живой идет.
Ознакомительная версия.
