Ознакомительная версия.
– Куда спешить ей, – тихо молвил Иван Васильевич, – не уйдет от нее черная ряса. Отымал ее от меня Господь, чую, и снова отымет. – Государь положил руку на плечо друга детства и сказал: – Пусть придет ко мне Дарьюшка-то. Токмо, опричь нас с тобой да ее, не ведать о сем никому.
– Верь, Иванушка, сам тобе стражей буду наикрепкой.
– Нету, Данилушка, мне счастья долговечного, – с горечью произнес великий князь, – испытует мя Господь.
Закрыл он глаза руками, а Данила Константинович тихо вышел из покоев.
Опять все смешалось в мыслях и чувствах Ивана Васильевича, и не услышал он, как кто-то вошел к нему, только волнение охватило его вдруг. Вскочил он на ноги и видит – стоит пред ним будто Марьюшка. Глаза опустила, и видно даже из-под белил, как стыдом и волнением пылает лицо ее. Дрожащими пальцами перебирает она платочек свой с жемчужной обнизью…
Смотрит Иван Васильевич в лицо ей, и вдруг видит в ушах знакомые с детства сережки из трех серебряных шариков, и вспомнился ему Переяславль-Залесский, златокузня у Кузнецких ворот, и девочка в саду при княжих хоромах, чижи и щеглы в большой клетке…
В этот миг глянула Дарьюшка в лицо государя и, уловив взгляд его, сказала, улыбнувшись и засияв глазами:
– Серьги сии ты подарил.
В сердечном порыве обнял Иван ее и, прижимая к груди своей, молвил радостно и грустно:
– Отрочество и юность свою обымаю с тобой. Все то с годами минуло, но в душе моей век жить будет.
Дарьюшка смутно понимала значение слов государя, но сердцем чуяла, что дорога ему, и виделся ей осенний сад с опавшими листьями, рдеющий гроздьями багровой рябины, и целующий ее княжич Иван.
– Иванушка, – прошептала она, и от этого шепота забыл Иван сразу, что государь он, а видел только себя мальчиком и милую, милую девочку.
Он отодвинул ее от себя, чтобы снова встретить дорогой лучистый взгляд, но глаза ее, вдруг потемневшие, словно ослепли, а губы, все еще будто детские, доверчиво полуоткрылись для поцелуя…
– Марьюшка, счастье мое, – прошептал он бессознательно и приник устами к ее устам…
Летом тысяча четыреста шестьдесят седьмого года умер бездетным хан казанский Халиль, старший сын Мангутека. Среди карачиев, биков и мурз начались разногласия при выборе нового хана. Одни хотели младшего брата Халиля, хитрого и ловкого Ибрагима; другие, с карачием Абдул-Мумином во главе, хотели царевича Касима, женатого на молодой еще Нур-Султан, вдове брата его Мангутека, матери Ибрагима.
Сеид же, боясь Москвы, склонил ухо к сторонникам Ибрагима и провозгласил его ханом казанским. Так обстояло дело, но Абдул-Мумин не сдавался. Мог он бороться и с самим сеидом. Богаче всех он в Казани, и все купцы и вся знать чтут его как старшего, а уланы глядят ему в руку, получая хороший бакшиш за всякие услуги.
Чтимее Абдул-Мумина только один сеид. Сеиду сам царь выходит навстречу из хором своих, преклоняет пред ним главу и, стоя, касается почтительно руки его, когда тот еще сидит на коне своем у красного крыльца. Но Абдул-Мумин глядит не на Большую Орду хана Ахмата, а на Москву надеется, поддержку которой обещает ему царевич Касим, любимец великого князя Ивана Васильевича. Союз с богатой Московией считает он более выгодным для торговой Казани, чем союз с Ахматом…
Как будто тишина в Казани, а за тишиной этой смута затаилась во всех углах: идет борьба за престол внутри Казани, а со стороны к ней тянется железная и цепкая рука молодого, но уже грозного князя московского. Из всех карачиев один лишь Абдул-Мумин через друга своего, Касима-царевича, знает истинную цену тому, что делает и замышляет Иван Васильевич и каких сил ратных, казны и богатств накопила Москва.
Но все духовенство, из ненависти к хяурам и по указке сеида, сеет страх среди правоверных, пугая их вмешательством Москвы.
– Нам страшней всего, – проповедуют одни из них, – Москва-хяур! Пусти змею за пазуху – она ужалит тебя в сердце.
– Если мир у нас будет с Русью, – внушают другие, – где мы полоны брать будем, где рабов достанем для всяких работ, для рукоделия всякого: крестьянского, кузнечного, плотничьего, для литья разного, для дела тележного и санного?
– Где девок красных полонить будем, дабы торговать ими с прибылью высокою на базарах шемахинских, персидских, сарайских, индийских и турецких? – говорят третьи.
Разжигают они жадность и алчность у всех, призывая к набегам на земли хяуров, соблазняя грабежами и захватом полона…
– Бойтесь московского князя! – восклицают они. – Ибо он опасней, чем был лжепророк Мосейлима, погубивший шестьсот асхабов пророка, да святится имя его! Москва же погубит и Казань и всех правоверных!
Но сторонники Абдул-Мумина действуют незаметно и тайно. Осторожно сносятся они с Касимом-царевичем, рассчитывая более всего на него и на помощь ему от Москвы, и на вопросы Касима-царевича: «Готово ли все для моего воцаренья?» – отвечают уклончиво пословицей:
– Ат тармаса, арба бармас.[197]
В лето тысяча четыреста шестьдесят восьмое, сентября двенадцатого, когда змеи в лесах в норы под корнями дерев уже залегать начинают, приехал в Москву к великому князю царевич Касим со всей своей конницей татарской.
Как всегда, Иван Васильевич принял царевича с почетом и лаской. За беседой говорил царевич государю своему:
– Слуга твой челом бьет – дай Казан мне брать. Отец мой, хан Улу-Махмет, первый хан Казан был. Челом бью, государь, помоги отцов стол брать.
– А все ли у них удумано, – спросил Иван Васильевич, – нет ли огрешек в разумении дел? Может, дела-то не доспели еще?
– Все удумано, государь! – горячо отвечал царевич Касим. – Повестил меня Абдул-Мумин, все есть готово. Арба готов, товар весь в арба. Нада тащить арба, конь нада. Сам иду Казан с конники. Не ведат о сем Ибрагим-то, ворог мой.
– А лести не будет? Гляди, изолгут тя, Касим!..
– Йок, йок,[198] государь, – так же горячо продолжал царевич, – ведам свой татар, знай – якши карош Абдул-Мумин! Карачий он. Был отцу слуга верный Абдул.
Иван Васильевич задумался и вдруг неожиданно спросил:
– А скажи мне, царевич, кто татар казанских кормит?
Касим не понял вопроса, а присутствующий при беседе Федор Васильевич Курицын с недоумением поглядел на Ивана Васильевича.
Великий князь нетерпеливо повел бровями и пояснил свой вопрос:
– У нас на Руси сироты наши всех кормят. Дают они хлеб, мясо, мед, масло, рыбу и все, что для пропитания нужно. А в Казанской земле кто татар кормит?
Касим понял, оживился и ответил поспешно:
– В Казан кормит татар сабанчи разные: булгар, башкир, чуваш, мордва, вотяк. Больше всех хлеб, мясо черемис дает. Князь черемисски Казан кормит…[199]
Федор Васильевич насторожился. Из ответов царевича он начинал понимать тайный ход мыслей своего государя.
– Черемис, – продолжал Касим, – большой дань Казан дает.
Иван Васильевич усмехнулся, кинул быстрый взгляд на дьяка Курицына и, обращаясь к Касиму, сказал:
– Служил ты нам, царевич, верой и правдой всегда, послужу ныне и яз тобе. Дам тобе двух воевод в помочь: князь Иван Юрьича Патрикеева и князь Иван Васильевича Стригу-Оболенского. Утре будут они думу думать с тобой, а сей часец иди в покои свои, отдыхай.
Касим быстро вскочил на ноги, поцеловал протянутую руку великого князя и, поклонившись ему в пояс, произнес радостно:
– Слушаю и повинуюсь, государь!
Поклонясь еще раз князю, вышел царевич с дьяком Курицыным, провожавшим Касима с почетом до отведенных ему покоев.
Когда Курицын вернулся, Иван Васильевич весело встретил его словами:
– Слышал? Уразумел?
– Слышал, государь, – улыбаясь, ответил дьяк, – и все уразумел.
– Казань для нас такая же язва, – заговорил оживленно государь, – что и Новгород Великий, а то и хуже. С корнем выжигать их надобно, а для сего надоть Казань, как и Новгород, изнутри и снаружи терзать, по их трещинам разрывать.
– Истинно, государь, – согласился Федор Васильевич, – у них нет своего хлеба и всякого иного пропитания.
– Чужими руками кормятся, – вставил Иван, – от сабанчей иноплеменных, а меж собой у них споры за власть и богатство: и сами грызутся, и сирот да черных людей грызут… Про Черемису-то уразумел? Ведаешь ныне, пошто яз о Черемисе и прочих спрашивал? Случай будет – так отрывать, отсекать сии корни надобно от древа казанского, дабы иссохло оно.
Иван Васильевич прошелся в волнении несколько раз вдоль своего покоя и сказал:
– Не мыслю яз, дабы татары казанские Касима хотели, из Москвы, царевича служилого. Как твое разумение, Федор Васильевич?
– Возможно сие, – ответил Курицын. – Может, татары-то, ведая, что мы их бить хотим, западню нам строят. Может, у них сговор есть с Ахматом и Казимиром.
Ознакомительная версия.
