Они упоительно играли вместе: молодой пианист Зилоти, скрипач Халир и виолончелист Шрёдер, которого Петр Ильич знал по Москве. Безукоризненное лицо Зилоти сияло от знаменательности момента и благоговейной, предельной сосредоточенности. «Он же озвучивает мои преображенные воспоминания, — взволнованно подумал Петр Ильич. — Разве он не должен в этот момент быть мне близок? Но, когда он закончит играть, он снова станет прекрасным незнакомцем. Его же волнуют не мои воспоминания как таковые, а результат их преобразования, то есть та формула, в которую я их упорядочил…»
На следующий день Петр Ильич пригласил Эдварда и Нину Григ к себе в гостиницу на завтрак.
— Вот вы где, дети мои! — приветствовал он симпатичную пару, когда они встретились в вестибюле.
— Почему же мы дети, батюшка Чайковский? — поинтересовался Григ, вокруг светлых глаз которого заиграли добродушные морщинки.
— Ах, вам еще не рассказали? — рассмеялся Петр Ильич. — Бродский мне еще вчера, во время концерта, в антракте, поведал одну историю. Мы же втроем сидели вместе на виду у публики, так вот Бродский слышал, как одна местная дама, указывая на нас, внушала своей дочери: «Видишь, Луиза, там сидит Чайковский со своими детьми», — а дети — это были вы!
Все от души расхохотались.
— На самом деле это очень печально, — сказал Петр Ильич, подавая руку госпоже Григ. — Я всего на пару лет старше Эдварда — мне и пятидесяти нет, а меня принимают за его отца. Иногда я сам ужасаюсь, когда смотрюсь в зеркало. Это так жутко и отвратительно, насколько быстро человек меняется, день ото дня, совсем этого не замечая. Всего пару лет тому назад я выглядел совсем иначе. Когда я смотрю на свои фотографии того времени, я думаю: «Незнакомый молодой человек».
Chef de réception[3] провел их к столику в углу ресторана.
— Если бы меня всю жизнь сопровождала такая женщина, как вы, дорогая госпожа Нина, тогда и дела мои обстояли бы совсем иначе, и сохранился бы я лучше. Это, должно быть, чудесно, иметь такую жену. — Он говорил очень серьезно, и синие глаза его мимолетным облаком заволокла тоска. — Я завидую вам, Григ.
— Лучше просто не сыскать! — Петр Ильич наслаждался певучим акцентом, с которым говорил Григ. — Без нее я бы в жизни ничего не достиг; это была бы короткая и бессмысленная жизнь.
Его жена Нина сильно покраснела.
— Ну что ты болтаешь, Эдвард! — воскликнула она, неодобрительно качая головой. — Ты был уже в рассвете славы, когда взял меня к себе. Ты уже был большим человеком, а я — маленькой деревенской кузиной, которая научилась исполнять твои песни.
Звук ее голоса, акцент, с которым она говорила, сильно напоминал голос ее мужа. «Как они друг на друга похожи!» — подумал Петр Ильич.
— Нина Хагеруп никогда не была маленькой кузиной. Даже когда ты пела для меня в первый раз, ты уже была великой артисткой. А я был болен и удручен. Без тебя я бы тогда пропал, — ласково выговаривал Григ.
— Ах, Эдвард, Эдвард! — отмахивалась его миниатюрная жена, и обрамленное седыми волосами детское личико покраснело еще больше. Петру Ильичу показалось, что их нежный спор напоминает щебетание двух пташек, пересвистывающихся в гнезде или чирикающих наперебой, рассевшись по веткам.
— Это чудесно, когда люди так подходят друг другу, — тихо сказал он. — Вы одной крови, оба преисполнены одной и той же любви к прекрасному, и при этом вы — мужчина и женщина: большей близости двух людей просто невозможно себе представить.
Меню было составлено с большой тщательностью. Петр Ильич обожал принимать гостей и уделял много времени выбору вин и блюд.
— Вы нас балуете, — сказала Нина. Эдвард поддержал ее почти тем же голосом и с похожей интонацией.
— Вы любите приезжать в Лейпциг? — поинтересовался Чайковский.
— Я чувствую себя здесь почти как дома, — объяснил Григ. — Я же в молодости долгое время здесь жил.
— Верно! — вспомнил Чайковский, — вы же здесь учились.
— А теперь я неохотно покидаю Скандинавию, — светлые глаза Грига вглядывались в стену за спиной Петра Ильича, как будто искали там нечто знакомое: любимый пейзаж, который неожиданно мог появиться за гипсовыми орнаментами. — Вы нас обязательно должны там хоть раз навестить, дорогой Чайковский, — добавил он.
— Да, вы обязательно должны к нам приехать! — откликнулась госпожа Григ, как журчащее эхо.
— Ваш дом ведь далеко на севере, где-то около Бергена? — спросил Петр Ильич.
— Местечко называется Тролльдхауген, — ответил Григ, — горка троллей — вы же знаете, что такое тролль? Домик очень скромный. Но как там красиво!
— Да, там так прекрасно! — откликнулось журчащее эхо.
— С Лейпцигом у меня связано много добрых воспоминаний, — задумчивые глаза Грига, обрамленные забавными морщинками, смотрели вдаль. — Я был так молод и неопытен, когда приехал сюда. Сколько было неизгладимых впечатлений! Я до этого вращался только в мелкобуржуазных кругах. Да, наши скандинавские города чудесны, но юноше, преисполненному жажды деятельности, — понимаете, настоящей деятельности — такому у нас быстро становится тесно. В наших прекрасных городах душно, все друг про друга всё знают, сплошные интриги, зависть и ненависть и отвратительный эгоизм. Нет-нет, в таких условиях юноша, преисполненный жажды деятельности, зачахнет. А здесь меня коллективно воодушевляли. Здесь были и музыкальные кружки, и дружеская критика, и великие учителя.
Госпожа Григ ревностно внимала словам своего мужа и кузена, как будто слышала их впервые, а иногда беззвучно шевелила губами, повторяя сказанные им слова, и одобрительно кивала.
Григ рассказывал о студенческих годах в Лейпциге: о больших концертах, о встречах, об огромном влиянии, которое оказали на его молодой талант мастерство Мендельсона и мелодии Роберта Шумана.
— Уле Бюлль был инициатором моей поездки сюда, — рассказывал он. — Уле Бюлль — это наш король скрипачей.
При упоминании этого имени, от которого веяло таинственной силой, как от северных легенд, госпожа Григ тихо рассмеялась серебристым восторженным смехом.
— Я с ним не встречался, — признался Петр Ильич. — Он, говорят, был удивительным человеком.
— Еще каким удивительным человеком он был! — Лицо Эдварда Грига как будто просветлело, преисполненное благоговения при мысли о выдающемся музыканте. — Несомненно, он был одного калибра с Паганини, его учителем. Мне довелось ему играть, я тогда был еще совсем мальчиком. Я до сих пор помню, что руки у меня были мокрые и онемевшие от волнения. Могущественный Уле Бюлль обращался со мной довольно грубо, но под конец он пробурчал: «Из тебя выйдет толк, парень!» Потом он объяснил моим родителям, что мне следует учиться в Лейпциге. А таким, как Уле Бюлль, не противоречат.
Григ продолжал рассказывать о великих норвежских музыкантах, а его жена Нина беззвучно вторила ему, по-детски шевеля губами. Он рассказывал о том, как Уле Бюлль в Париже прыгнул в Сену от отчаяния, потому что у него украли его драгоценную скрипку; как потом нашлась богатая дама, которая подарила ему еще более ценный инструмент, за который он всю свою жизнь дрожал. Это был его фетиш, но приносил ему одни несчастья. Скрипку украли в Америке. Уле Бюлль пустился в отчаянную погоню за ворами.
— По крышам, — сообщил Григ торжественным, почтительным тоном, которым предки его, наверное, рассказывали вечером у костра героические легенды, — по крышам через весь Нью-Йорк он, говорят, гнался за ворами, пока наконец не догнал их и не отнял у них свою скрипку. Да, и во время кораблекрушения в Тихом океане скрипка у него, конечно, была с собой, та самая волшебная скрипка, с помощью которой он околдовал весь мир. Когда корабль уже горел и волны захлестывали палубу, он со скрипкой под мышкой прыгнул в море. Может быть, он тогда что-нибудь сыграл разбушевавшимся волнам, так что они затихли и успокоились — по крайней мере он спасся сам и спас свой инструмент… Еще какой он был удалой малый! — воскликнул Григ, а его Нина в подтверждение беззвучно зашевелила губами. — Я таращился на него как на полубога, когда мы познакомились. Он был лживым полубогом. Да, он рассказывал небылицы, он, конечно, врал, но врал он блестяще. Он был выдающейся личностью, — завершил Эдвард, — и отличался огромной национальной гордостью. Когда он основал «Национальный театр» в Бергене — сколько было восторга и шума и радости! Норвежский национальный театр — нам всем казалось, что сбылась наша заветная мечта, но, наверное, это было преждевременно — преждевременно, как всегда преждевременно! Последовали и сложности, и интриги, и катастрофы, денег не хватило, в газетах писали всякие глупости, и в итоге Уле Бюлль обратился в бегство, рыча от ярости, как потерпевший поражение воин.
