– Пифагора Самосского. Именно тогда я впервые услышал о сансаре и ахимсе. Эти сакральные знания Пифагор получил во время путешествия на Восток, а ученики бережно хранили их после его смерти… Два года меня наставлял гераклеот Евксеном, но он, к сожалению, оказался плохим учителем, потому что просто цитировал Пифагора, не умея объяснить суть изречений. Только самостоятельно изучив труды Пифагора, я понял, что Евксеном принадлежал к школе акусматиков, которых больше интересуют ритуальные заклинания, чем точные науки, такие как арифметика, геометрия и астрономия… Я ушел от него, начав жить по-пифагорейски в храме Асклепия. Отказался от вина, мяса, одежды из шерсти и обуви из кожи, облачился в льняной гиматий, отпустил длинные волосы. Моим девизом стал призыв бога врачевания: очисти желудок, чтобы исцелиться. Настал день, когда я понял, что способен исцелять других. В храм потянулись больные со всей Анатолии. Многие из тех, кого я вылечил, говорили, что их послал ко мне во сне Асклепий. Охотно в это верю, ибо я и сам часто разговаривал с ним во сне. А потом…
Тианец замялся, словно не зная, стоит ли говорить откровенно с иудеем: все-таки они только что познакомились. Но обстановка ашрамы [97] располагала к искренности.
– Однажды я понял, что вижу будущее людей.
– Как это произошло? – Иешуа в волнении подался вперед.
– Ко мне пришел один… царь Киликии, любитель мальчиков, начал меня трогать… Я ему говорю: убирайся, а он угрожает, что голову отрубит, если не покорюсь. Тут мне так тоскливо стало, сердце защемило, словно приближается что-то страшное, неотвратимое. И вдруг как будто все отодвинулось от меня, съежилось. Вижу… хотя – вот она, комната, вот царь, свет пробивается через окно —…что прямо передо мной на горной дороге спешившиеся всадники тыкают копьями в перепачканное грязью и кровью тело. Но только настоящая комната и царь слегка расплываются, словно я на них смотрю сквозь шелк… или будто их тень закрыла. А сверху наложилась картина убийства – яркая, близкая, четкая до дрожи… Так бывает, когда смотришь весной в ручей сквозь прозрачный лед. Дно видно, камешки, рыбок, веточку течением несет… Но лучше всего видишь сам лед, голубые разводы, узорчатые трещины и все, что на нем: вмерзшие листья, клочья лисьей шерсти или птичье перо… Потом все вернулось, как было. Я не мог очухаться, а он подумал, будто я испугался его угроз. Стоит, улыбается кривым ртом, глаза масленые… Мне действительно страшно стало, но не за себя – за него, смерть-то какая ужасная. Я говорю: «Тебе осталось три дня!» Он побледнел, когда понял, что не шучу. Развернулся и вышел из храма. А на третий день его убили, именно так, как я видел. Все это время я молился Асклепию, чтобы он не карал царя, а наставил на путь благоразумия и добродетели. Но, похоже, так хотели боги…
Аполлоний вздохнул.
– Потом умер отец. Я отправился в Тиану, чтобы воздать его останкам почести, и написал старшему брату доверенность на управление семейной собственностью, так как он стал моим опекуном… Еще три года жил в храме Асклепия вместе с единоверцами, пока не достиг совершеннолетия. Тогда я вернулся в Тиану, забрал свою половину имущества и раздал его родственникам, оставив себе лишь малую часть на пропитание. Хотелось жить в скромности, как жили древние философы… Поняв, что речь, лишенная мудрости, – это лишь пустая болтовня, я принял пятилетний обет молчания, но продолжал изучать труды Пифагора. С друзьями мне пришлось общаться при помощи жестов и мимики. Наступил день, когда я понял, что знаю, что они хотят сказать еще до того, как кто-нибудь из них откроет рот. Читая труды Пифагора и оттачивая практические навыки, я научился управлять людьми безмолвно. Однажды в Памфилии [98] мне удалось без единого слова обуздать голодную толпу горожан, которая собиралась сжечь архонта [99], хотя он не был виноват в задержке поставок зерна. Я с трудом сдерживался от рыданий при виде измученных голодом женщин и детей, но не нарушил данный Асклепию обет…
Иешуа внимательно смотрел на тианца, подавшись вперед.
– Гермес Трисмегист, – внезапно сказал он.
– Что? – не понял Аполлоний.
– Твои слова свидетельствуют о том, что Пифагор читал «Изумрудную скрижаль» Великого Тота.
– Да, он жил в Египте… Так ты читал труды Тота? Прошу тебя, научи меня египетской мудрости.
– Мне нечему тебя учить: если ты умеешь контролировать тело и разум, значит, ты постиг энергии высших планов. Я объясню потом…
Аполлоний продолжил:
– Когда истек срок обета, я ушел в Сирию и поселился в храме Аполлона Дафнийского. Это в Антиохии Великой.
Он вопросительно посмотрел на Иешуа.
Тот кивнул, тогда тианец снова заговорил:
– Именно там сложился ритуал, которому я с тех пор неукоснительно следую: на заре медитация, потом беседа с жрецами, после полудня разговоры с друзьями, а под конец дня, еще засветло, читаю проповедь для всех, кто приходит к храму. Вечер посвящаю уходу за телом: гимнастика, купание в холодной воде, растирания…
Аполлоний прервался, налил себе воды.
– Я много слышал о магах. Но до Сирии пока не дошел ни один из них. Тогда я решил отправиться в Мидию Атропатену. В Вавилонии с изумлением узнал, что там проживает не меньше магов, чем в самой Парфии. Шли через Ниневию, где я и познакомился с Дамидом. Теперь он един в трех лица: слуга, секретарь и переписчик.
Тианец потрепал по плечу друга, все это время тихо сидевшего рядом, что-то старательно записывая каламом [100] на навощенной деревянной табличке. Поняв, что его тоже приглашают к беседе, он поднял голову и скромно улыбнулся Иешуа.
– Откуда ты родом? – спросил иудей.
– Из Горной Киликии.
– Армянин?
– Нет, кадусий. А ты?
– Из Нацрата, но родился в Бет-Лехеме… Что ты пишешь?
– Дневник. Высказанные хозяином мысли, аргументы собеседника, обстоятельства беседы…
– Зачем?
– Чтобы сохранить истину для потомков.
Иудей удивился.
– Для чего? Разве она не существует независимо от того, записал ее кто-нибудь или нет?
Дамид задумался. Аполлоний рассмеялся.
– Ты говоришь о гносисе, а он имеет в виду конспект. Прошу тебя, не смущай неокрепший разум моего слуги учеными рассуждениями. Зато мы с тобой прекрасно понимаем друг друга. Согласен: записаны слова или нет – для Истины, или, как считают арии, Брахмана, это неважно.
– Я не только собираю мудрые высказывания, но и описываю значительные события, произошедшие в пути, – пояснил Дамид.
Заметив интерес в глазах Иешуа, он продолжил:
– Ну вот, например, такое… Однажды хозяин говорил с людьми в священной дубовой роще о взаимопомощи. Внезапно на ветке дерева, возле которого он стоял, зачирикали воробьи, потом вдруг сорвались и куда-то улетели. Он прервался, внимательно посмотрев им вслед. Затем произнес: «Этих ячменных зерен им должно хватить надолго». Раздались крики изумления, потому что слушатели решили, будто Аполлоний понимает
