вступать в нее.
Недда отвернулась. Что тут думать, когда мысль, что она не хочет, не может с ним расстаться, заглушала все остальные! Она прижалась лбом к переплету окна, стараясь найти какие-то убедительные слова. Там, над садом, ярко голубело небо, вокруг было радостно и легко, и в воздухе кружили веселые бабочки. Слышно было, как где-то поблизости остановился автомобиль: его фырканье отчетливо раздавалось в тишине, нарушаемой только воркованием голубей и пением малиновки. Вдруг Недда услышала, как Кэрстин сказала:
– Ну вот, покажи, на что ты способна. Они здесь!
Недда обернулась. На пороге стояли дядя Джон и дядя Стенли, за ними шли отец и дядя Тод.
Что это значит? Зачем они приехали? Она очень встревожилась и поглядывала то на одного, то на другого. Стояли они как-то напряженно, словно не были уверены, что их примут, но в то же время в глазах у них светилась решимость и даже, пожалуй, угроза. Джон подошел к Кэрстин и протянул ей руку.
– Феликс и Недда, наверно, рассказали вам, что было вчера. Мы со Стенли решили, что нам лучше приехать.
Не отвечая ему, Кэрстин попросила:
– Тод, сходи, пожалуйста, к маме и скажи ей, кто здесь.
Потом все они замолчали, не зная, что сказать и куда девать глаза, пока наконец не вышла радостная, но немножко встревоженная Фрэнсис Фриленд. Когда она их всех расцеловала, они сели. Недда, примостившись у окна, крепко сжимала руки у себя на коленях.
– Мы приехали поговорить о Диреке, – сказал Джон.
– Да! – перебил его Стенли. – Ради всего святого, Кэрстин, прекратите это. Только подумайте, что могло бы произойти, если бы этот бедняга вовремя не отдал Богу душу!
– Вовремя?
– Конечно. Вы же знаете, на что решился Дирек! Черт возьми! Вряд ли вам было бы приятно иметь в семье уголовника!
Фрэнсис Фриленд, которая только молча сплетала пальцы, вдруг поглядела на Кэрстин.
– Я не очень все это понимаю, дорогая, но Джон всегда говорит разумно и правильно. Не забывайте, что он старший и у него большой жизненный опыт.
Кэрстин наклонила голову. Если в этом и была ирония, Фрэнсис Фриленд ее не заметила.
– Милый Дирек, как и всякий джентльмен, не должен нарушать законы своей страны или принимать участие в каких-то противозаконных делах. Я все время молчала, но на душе у меня было очень тяжело. Ведь надо же признаться, что все это было не совсем прилично, правда.
Недда увидела, что отец ее вздрогнул, но тут в разговор снова вмешался Стенли:
– Теперь вся эта история, слава богу, кончена, и прошу вас: дайте пожить всем спокойно!
В эту минуту лицо тети показалось Недде просто необыкновенным: оно было такое застывшее, и в то же время в нем было столько огня!
– Спокойно? В мире нет и не может быть покоя! Есть смерть, а покоя нет! – И, подойдя к Тоду, она положила руку ему на плечо и, как показалось Недде, устремила взгляд куда-то далеко-далеко.
Джон сказал:
– Речь ведь идет сейчас не об этом. Мы были бы очень рады, если бы вы нас заверили, что никаких беспорядков больше не будет. Вся эта история нас очень тревожила. А сейчас причина ее, по-видимому, отпала.
В его тоне была какая-то непререкаемость, и Недда увидела, как все повернули головы к Кэрстин, ожидая ее ответа.
– Когда все, кто кичится у нас в стране своей верой в свободу, перестанут отнимать у обездоленных последние крохи этой свободы, только тогда причина и в самом деле отпадет!
– Иными словами, этого не будет никогда?
Услышав, что сказал Феликс, Фрэнсис Фриленд посмотрела на него, а потом с огорчением на Кэрстин.
– По-моему, дорогая Кэрстин, тебе не следовало этого говорить. Люди мало-мальски приличные не хотят никому зла. Но мы все порой бываем невнимательны. Я знаю это по себе: тоже часто забываю, что надо думать не только о себе, но и о других. Меня это ужасно огорчает.
– Мама, не надо защищать произвол!
– Я уверена, дорогая, что люди его допускают из самых лучших побуждений!
– Но и восстают они тоже из самых лучших побуждений!
– Ну, в этом я не разбираюсь, дорогая. Но я, как и наш дорогой Джон, сожалею обо всем, что произошло. Диреку будет очень тяжко, если придется в старости раскаиваться в том, что сделал. Куда лучше смотреть на все с улыбкой, стараться видеть только светлые стороны жизни и не ворчать по всякому поводу!
Когда Фрэнсис Фриленд кончила свою речь, наступило молчание, и, как показалось Недде, длилось оно бесконечно долго. Наконец Кэрстин, прислонившись к плечу Тода, сказала:
– Вы хотите, чтобы я удержала Дирека? Я повторю вам всем то, что уже говорила Недде. Я и не пытаюсь им управлять – мне это вообще не свойственно. Когда я встречаюсь с чем-нибудь для меня отвратительным – я восстаю против этого и совладать с собой не могу. Тут уж я ничего не могу поделать. Понимаю, как вам всем это неприятно, как это тягостно вам, мама. Но пока в нашей стране царит произвол, пока здесь измываются над батраками, животными и всеми, кто слаб и беспомощен, – до тех пор люди будут восставать и вы не ждите покоя!
Недда снова заметила, что ее отец вздрогнул. Но Фрэнсис Фриленд вдруг нагнулась вперед и стала пристально вглядываться в лицо Кэрстин, словно заметила там что-то куда более тревожное, чем весь этот спор о насилии и произволе!
Джон сурово сказал:
– Вы, я вижу, считаете, что все мы оправдываем насилие над слабыми.
– Нет, я знаю, что вы этого не оправдываете.
– Но умываем руки, – вдруг вставил Феликс с такой горечью, какой Недда у него не слышала. – Как и положено людям, стоящим у власти, владеющим капиталом или культурой, и особенно философам. Мы осуждаем произвол, но не хотим пошевелить и пальцем. Мы боимся, что, поборов произвол, мы накличем беду на себя. Да, да, это так, братья мои, и так оно будет всегда, до скончания века. Вы совершенно правы, Кэрстин!
– Нет. В мире все меняется, Феликс. Он уже не тот, что прежде!
Но Недда ее не слушала. В дверях стоял Дирек.
Эту ночь Дирек спал как убитый: две предыдущие он не сомкнул глаз; проснувшись, он сразу вспомнил, как в темноте над ним стояла Недда и как положила голову к нему на подушку… Но тут он внезапно опять увидел то, что неотступно его преследовало. Почему оно опять появилось? Что ему надо? Юноша торопливо написал Недде записку,
