вина. Это высшее проявление почтения, это и человечно, и закономерно, и логично. Немецкие солдаты, опустите свои «маузеры», опустите, умоляю вас, вы должны проявить благоразумие, вы не можете больше учинять кровопролитие среди моего народа. В нашем северо-восточном крае и так пролиты реки крови, от цветущего Масана остались одни руины. У вас же тоже есть дети, у вас в груди тоже бьются сердца, неужели они у вас всех из железа? Неужели мы, китайцы, для вас – лишь коты бездушные? Неужели вам по ночам не будут кошмары сниться, если вы замараете руки в китайской крови? Опустите ваше оружие, опустите. – И с громким криком я помчался к помосту: – Не стреляйте!
Но крик мой немецкие солдаты, похоже, восприняли, как приказ открыть огонь. Раздался резкий залп, словно десяток острых лезвий прорезали небеса. Из винтовочных дул маленькими змейками курился пороховой дым, который, извиваясь, поднимался вверх и разносился в стороны. Запах пороховой гари ворвался мне в ноздри и горло. В один миг я испытал смешанное чувство скорби и радости. Почему скорби – мне было неведомо, почему радости – тем более. Из глаз покатились горячие слезы, я словно оказался в облаке тумана. И через эти пары я увидел, как девятнадцать ярко-красных пуль вылетели из стволов немецких винтовок и, вращаясь, полетели вперед. Они летели медленно, очень медленно, словно в нерешительности, словно сочувствуя своим мишеням, словно оказавшись в безвыходном положении, словно хотели повернуть, словно хотели взлететь в небо, хотели вонзиться в землю, хотели остановиться, хотели специально растянуть время, хотели дождаться, когда все, бывшие на сцене и перед нею, скроются, и только тогда продолжить свое стремительное движение вперед. Пули будто бы удерживали невидимые нити, протянувшиеся от самых дул винтовок. Добрые пули, ласковые, тайно сочувствующие, постящиеся и молящиеся Будде, летите вы еще медленнее, пусть мой народ уляжется на землю, а потом можете лететь дальше. Вы же не хотите, чтобы кровь простых людей замарала вас, вы же совсем незлые! Но ошалевший народ на сцене и перед нею не только не понимал, что нужно было лечь, чтобы пули не задели их. Наоборот, люди храбро вставали им навстречу. Раскаленные красные пули вонзались в тела. Кто-то взмахивал руками к небу, словно большие распростертые ладони пытались сорвать листву с деревьев. Кто-то, схватившись за живот, оседал на землю, и между пальцев у них начинала струиться кровь. Сидевший посреди сцены Благородный кот упал назад вместе с табуреткой, и пение оборвалось. Одним залпом немцы уложили большинство актеров на сцене. Чжао Сяоцзя сполз со столба, бестолково оглядываясь по сторонам, вдруг понял, в чем дело, и, схватившись за голову, побежал за помост с громким криком:
– Стреляют! Убивают!
Я подумал, что, возможно, немцы не стреляли в забравшегося на столб Сяоцзя из-за того, что на том была форма палача. Наверно, она спасла жизнь дураку. За прошедшие несколько дней на Сяоцзя, наверное, больше всех обращали внимание. Но принимавшие участие в первом залпе солдаты отошли назад, их вышедшие вперед товарищи уже подняли винтовки. Двигались они быстро, слаженно, казалось, только наставили винтовки, а в ушах моих уже прогремел второй оглушающий залп. Было такое впечатление, что солдаты, еще только наставляя винтовки, уже нажимали на спусковой крючок. Казалось, пули попадали в людей на сцене еще до того, как прозвучали выстрелы.
На сцене уже не осталось живых, лишь текли потоки крови. Перед сценой люди наконец пришли в себя, освободились от чар маоцян. И бедный народ мой кинулся врассыпную… Они бежали без оглядки, сталкиваясь друг с другом, с душераздирающими криками, в полном беспорядке. Я видел, как солдаты на помосте направили винтовки вниз, на их длинных лицах играли ледяные усмешки, словно темно-красные лучики света, пробивающиеся в затянутом тучами небе зимой. Выстрелы прекратились, и я в душе снова ощутил непонятное смешение скорби и радости, скорби, потому что последняя труппа маоцян в Гаоми уничтожена в полном составе, а радости, потому что немцы больше не стреляли в спасающийся от погибели народ. Но радость ли это? Ах, начальник уезда Гаоми, в твоей душе осталось еще место для радости? Да, это радость, большая радость!
Кровь актеров собиралась в деревянный желоб, который шел по краю помоста, и стекала в рот двум задравшим голову двурогим деревянным драконам, предназначавшимся для отвода дождевой воды, а теперь упивавшимся кровью. Алые ручьи водопадом орошали землю перед сценой. Через какое-то время кровь уже не текла, а капала. Капли падали тяжело, увесисто… Капля за каплей… Слезы небесных драконов.
Народ разбежался, на плацу остались бесчисленные туфли и растоптанные, ни на что не похожие кошачьи костюмы. Лежало еще несколько трупов задавленных насмерть людей. Я неотрывно смотрел на драконьи головы, из которых капала кровь, смотрел, как она капала себе большими каплями, одна за другой, кап-кап… Это в самом деле была уже не кровь, это были слезы небесных драконов.
Когда девятнадцатого числа восьмого месяца большой полумесяц пролил на землю серебристый свет, я отправился из управы на плац. Выезжая из ворот, я отхаркался кровью, во рту был противный сладковатый привкус, словно переел меда.
– Барин, с вами все в порядке? – заботливо спросили Лю Пу и Чуньшэн.
Я, словно только очнувшись ото сна, глянул на них и недоверчиво спросил:
– А вы почему еще следуете за мной? Катитесь вон отсюда, нечего ходить за мной!
– Барин…
– Слышите меня? Катитесь как можно дальше от меня, убирайтесь, чем дальше, тем лучше, и на глаза мне не показывайтесь, если еще раз вас увижу, то хребет спину переломаю!
– Барин… Барин… О чем вы? – чуть не плача пролепетал Чуньшэн.
Я вырвал из-за пояса Лю Пу короткий меч и повернулся к ним. Лезвие, отражая лунный свет, холодно сверкало. Я безжалостно сказал:
– Когда отец умирает, мать замуж выходит. Каждый должен заниматься своим делом. Если вы еще помните о том, с какой добротой я к вам относился последние несколько лет, то быстро уходите и возвращайтесь после двадцатого числа восьмого месяца. Вернетесь и заберете мой труп.
Я отшвырнул меч на землю, и его звон потряс вечерний воздух. Чуньшэн отступил на несколько шагов, повернулся и побежал сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и скоро след его простыл. Лю Пу, понурившись, продолжал стоять столбом.
– А ты что стоишь? – обратился к нему я. – Быстро собирай вещи и возвращайся к себе в Сычуань, как вернешься, не лезь на рожон, хорошенько присматривай за могилой родителей, никогда больше не связывайся
