„У Тебя есть от Нее дочь?"
„Нет, но у Меня есть Бинтанат, дочь от Истнофрет, благородство происхождения которой тоже дает такое право. Разумеется, Она простовата, глупа и проводит время в обществе жрецов. Бинтанат никогда не сможет стать настоящей Царицей".
„Но ведь сын Нефертари сможет стать Фараоном, если Он женится на Бинтанат?"
„Думаю, да. Это дело весьма отдаленного будущего. Прекрати этот разговор".
„Но Я хочу, чтобы Пехтира был в безопасности. Я хочу, чтобы Ты Его защитил".
„Ты хочешь помолвить Его с Бинтанат? Она же одного с Тобой возраста".
„Это не важно. Я хочу, чтобы Ты защитил Нашего сына. Боги создали Нашего сына в Моем чреве".
„Какие Боги?" — спросил Усермаатра.
„Какие Боги?" — повторила Она.
„Ты не можешь Их назвать, — сказал Он. — Ты не знаешь египетских Богов".
„Все Мои Боги — Твои", — упрямо ответила Она.
„Расскажи Мне о Них".
„Я не хочу знать Их тайн".
„Ты не знаешь тайн даже Своих собственных Богов".
Я чувствовал Его мысли. Их тяжесть легла на мой лоб. Страх перед великими и ужасными опасностями вновь начал оживать в Усермаатра. Его страх был тяжел, как золото, и полон величия. Не знаю, возможно, из-за Хекет, но я услыхал Его следующие мысли. Да так отчетливо, что мог бы поклясться, что Он их произнес вслух, хоть Он этого не сделал: „Чем дольше Я буду оставаться с Маатхорнефрурой, — сказал Он Себе, — тем больше отдалюсь от Своего Царства".
Вероятно, Она услыхала эхо этих мыслей, так как сказала: „Тебе не нужно, чтобы Я была близка к Твоим Богам. Если Ты будешь спать в Храме, Твои сны будут удерживать Их поблизости. Так поступает Мой отец".
Усермаатра фыркнул в ответ. Его страх поднимался из глубин Его существа, подобно волнообразным всплескам в болоте, когда рядом проплывает лодка. Я не удивился и тому, куда завели Его эти размышления. Он стал думать об обветшании гробниц давно умерших Фараонов. Его глазами я увидел разбитые стены Храма Хатшепсут в Западных Фивах. Он вздохнул. „Осирис — единственный
Бог древности, — сказал Он, — Которому поклоняются повсеместно. Ни один жрец не допустит разрушения Его храмов. Все это потому, что у Него была мудрая жена, знавшая Богов. Исида была Престолом для Созидателя-Престолов и стала мудрой женой".
Я почувствовал, как Он скорбит о том, что нарушилась близость между Ним и Нефертари. Мне было понятно Его несчастье, когда Он встал с кровати Маатхорнефруры. Она пребывала в полном неведении обо всем, что Ему требуется. Я услышал, как Он говорит Себе: „Она говорит Мне, что Она не Богиня, и это правда. Она и ведет Себя иначе, чем Богиня". Он вышел, не сказав ничего более.
Но если я и подумал, что Он устал от Маатхорнефруры, то очень скоро понял свою ошибку. Когда Он проходил мимо меня по наружному покою, Он сделал мне знак следовать за Ним, и мы вместе обошли Око Маат. Теперь Он горячо желал, чтобы Его старый колесничий рассказал Его хеттской красавице о египетских Богах.
Каждый раз, когда я пытался сказать, что не представляю, что мне придется объяснять, Он не желал меня слушать. „Ты знаешь Богов так же, как знаю Их Я, — сказал Он. — Меня это вполне устраивает. Соответственно, этого будет достаточно и для Нее. Я не хочу, чтобы жрецы наговорили Ей столько, что Она вообразит, что знает больше Меня. — Он вздохнул. — Ты сделаешь это, — сказал Он, — и однажды Я удивлю тебя подарком, которого ты не ожидаешь"».
«Прошло совсем немного времени, и я оказался в крайне затруднительном положении. После того как мы дважды обошли Око Маат, Усермаатра вернулся в покой Маатхорнефруры сказать Ей, что наставления должны начаться немедленно, поскольку до Божественного Торжества осталось всего несколько дней. Затем Он ушел. Она спросила о папирусах, с изучения которых Ей следовало приступить к занятиям, на что я мог лишь ответить, что лучшие свитки хранятся в Храме Амона.
„Доставь их сейчас", — сказала Она, но я воспользовался моментом, чтобы объяснить Ей, что лучше всего начать занятия утром. Поскольку тогда мы смогли бы посетить Храм. Мы пойдем туда переодетыми. От радости Она, как ребенок, захлопала в ладоши.
На следующий день, одетые как торговцы из Восточной пустыни — Ее лицо прикрывала свободная шерстяная накидка, — мы вышли из ворот Колонн Белой Богини, предназначенных для слуг, прошли по разным дворцовым угодьям — мимо пруда, дорожек, обсаженных деревьями, сада, через ворота в последней стене, прошли всю длинную улицу, обошли стены, окружавшие земли Храма, прошли по примыкавшей к ним деревне с улочками и хижинами, где жили обслуживавшие жрецов работники со своими семьями и где они держали орудия своего труда, и вышли наконец на улицу Писцов, которая заканчивалась у площадки и часовни, рядом с которыми были храмовые мастерские и многочисленные учебные помещения. Повсюду трудились служители Храма. Можно было посмотреть на молодых художников, которые учились искусству храмовой росписи по белой стене, на соседней стене другие ученики рисовали поверх того, что было написано в предыдущий день, таким образом, на следующий день они могли начать какие-то другие работы. Мы прошли мимо Главного Писца, бранившего начинающего резчика, который только что вырезал имя в картуше, но допустил ужасную ошибку, которую смог заметить даже я. В изображенном им Глазе Хора спираль была закручена в неверном направлении. В следующем проулке музыканты разучивали мелодии для обрядовых песнопений, а ученики одной школы писцов стояли перед надписью на храмовой стене, стремясь скопировать ее как можно быстрее, да, они состязались, и когда кто-то заканчивал первым, из груди проигравших вырывался стон разочарования. Мы прошли другими дворами, с расположенными в них большими помещениями, сквозь открытые двери которых не было видно ничего, кроме белых одежд молодых жрецов, слушавших рассуждения своих наставников.
Наконец я привел Ее на верхнюю площадку Западной Башни, откуда открывался прекрасный вид на лодки, привязанные к причалам, по четыре или пять в ряд, множество других лодок, больше, чем я когда-либо видел, двигались вверх и вниз по реке.
Четыре угла нашей башни венчали четыре деревянные мачты, покрытые тонким золотым листом, флаги на них едва развевались на легком ветру этого ясного утра, а перед нашими глазами, подобно лучам света, расходились многочисленные улицы, украшенные рядами баранов-сфинксов. Вдали виднелись фиванские каналы, уходящие к портовым сооружениям, а под нами уступами простиралась крыша Храма Великого Амона. Повсюду были видны рабочие, которые скребли облицовочные плиты памятников и плиты внутренних крытых дворов Фив, а с рынков доносились звуки музыки. Какие оживленные приготовления к Празднеству Празднеств шли кругом.
„Как красиво, — сказала Она, — и какое редкое для Меня зрелище. Я никогда не видела самого города Фивы". Ее глазами я увидел и другую красоту: золото многочисленных пирамидальных обелисков на землях Храма собрало на себе жар солнца и теперь сияло подобно золотым листьям на пыльном зеленом дереве. Небо над нами казалось огромнее всех Богов, что могли бы населять его. „Пойдем, — сказала Она, — и посмотрим на занятия в Храме Амона".
„Это займет много времени, — ответил я. — Даже Первый Жрец должен семь раз омыть свои руки, прежде чем сможет прикоснуться к священному папирусу". Но, когда Она стала настаивать, я был вынужден объяснить Ей, что жрецы ни за что не позволят нам, одетым чужеземными торговцами, даже вступить в священные помещения, а открыть им, кто Она такая, — значит вызвать чрезвычайно вредные слухи и разговоры во всех их школах. К тому же мы лишимся этого несравненного вида и близости Богов ко всему, о чем мы будем говорить.
Ее рассердило, что Ей перечат, но, помолчав, Она спросила: „Я могу задать любой вопрос?"
Мне стало страшно, но, взглянув Ей в глаза, я спокойно кивнул.
„И ты не сочтешь этот вопрос глупым?"
„Никогда".
„Тогда ладно, — сказала Она. — Кто такой Хор?"
„О, Он — Великий Бог", — ответил Я.
„Он Единственный? Самый Первый?"
„Я бы назвал Его Сыном Ра и Возлюбленным Ра".
„Значит, Он такой же, как Фараон?"
„Да, — ответил я, — Фараон — Сын Ра и Возлюбленный Ра. Поэтому Фараон — это Хор".
„Он — Бог Хор?"
„Да".
„Значит, Фараон — это Сокол Небес?" — спросила Она.
„Да".
„И у Него два глаза, которые как солнце и луна?"
«Да. Правый глаз Хора — это солнце, а Его левый глаз — луна".
„Но если Хор — дитя солнца, — спросила Она, — то как же солнце может быть одним из Его глаз?"
Муравьи ползали по моим ногам. Так мне казалось. Я не хотел говорить о таких вещах. Я знал свою руку, но, не будучи художником, не мог ее нарисовать. Ей нужен был жрец, который бы рассказал Ей все это. „Так должно быть, — ответил я. — Глаз Хора известен также как дочь Фараона, Уаджит — Кобра. Кобра может изры-гать пламя и убивать всех врагов Фараона". Меня так и подмывало сказать Ей, что, хотя я и не видел огня Кобры в Битве при Кадеше, я, безусловно, ощущал его.
