– Хочешь верь, хочешь не верь, а то правда.
– А я сейчас у поташных дел мастера спрошу, небось не соврет, – и стрелец, прибавив шагу, нагнал телегу.
– Эй, будник! – крикнул он, обращаясь к лежащему в телеге Семену Захарьевичу. – Это правда, что вам по десяти рублей в год за работу платят, да еще и на прокорм хлеба дают?
Семен Захарьевич, глянув на стрельца, ничего не ответил.
– Чего ты чужие полушки считаешь? – вмешался в разговор угрюмый, судя по шрамам на лице, бывалый стрелец. – По коню и корм. Ты вот, Петро, по лесу прогуливаешься, бердыш, и тот для тебя тяжел, а работные будного майдана от рассвета до теми жилы рвут.
– Так они за это по десяти рублей в кишени имеют и брюхо полно, – отмахнулся от угрюмого стрельца Петро, но тот, схватив его за грудки и притянув к себе, выдохнул в лицо:
– Да ты не прибедняйся. Чай, с шишей базарных поболе откупного берешь, – и, сверкнув глазами, угрюмый стрелец оттолкнул Петра от себя.
– А ты видел? Видел? – замахал руками Петр.
– Не видел бы, не говорил, – медленно выговаривая слова, произнес стрелец и, прибавив шагу, нагнал десятника.
– Вояки, – кивнул он на ругающихся Петра и Семена. – Что куры, раскудахтались.
– Да какие с них вояки, – усмехнулся стрелецкий десятник. – Днем в ларе приторговывают, а ночью в караулке отсыпаются. Вот и вся их служба.
– Их бы в Нижний на годик отправить, пузцо-то быстро растрясли за разбойными по лесам гонямшись.
– Что верно, то верно, – согласился десятник. – Там, чай, торговлишкой заниматься недосуг.
Десятник огляделся по сторонам и не торопясь вынул из ножен саблю.
– Ты чего? – удивился стрелец.
– Место сие мне не по нутру, да и сойка тарахтит что-то.
Угрюмый стрелец тоже огляделся. Телега въезжала в густой ельник, сплошной стеной обступавший дорогу.
– Гибельное место, впору для засады, – согласился угрюмый. И тут ветви елок раздвинулись и на дорогу выскочили полуголые черные люди с дубинами, заступами, топорами в руках. Десятник сразу признал в них работных будного майдана.
Прижавшись спиной к раскидистой сосне и отбивая удары нападавших, десятник видел, как один за другим пали его товарищи, как барахтался в телеге дьяк, отбиваясь от наседавших на него двух дюжих мужиков. Краем глаза он заметил, как молодой курчавый паренек подбирался к нему сбоку, держа в руках топор. Вот он размахнулся… Десятник присел, и когда топор прошел над головой, он ткнул снизу вверх парня саблей в лицо. Тот, выронив топор, закричал дико и упал навзничь. Лошадь, испугавшись крика, заржала и понесла, давя мужиков, стоявших на дороге. Это последнее, что видел десятник. Страшный удар дубины по голове оборвал его жизнь.
Первун отбросил уже ненужную дубину и огляделся. Убитых было немного: четверо стрельцов да трое работных, а вот пораненных было поболе. Отдельных из них уже перевязывали, и на черных телах появились такие же черные от крови и грязи повязки. Другие же корчились в траве от боли, зажимая пораненные места.
– Ну что, мужики, – тихо сказал Первун. – Предадим убиенных земле да и думать будем, что делать дале.
– Уже удумали, – выкрикнул злобливо кто-то из мужиков. – Всем, почитай, виселица теперь.
– А все ты, Первун, виноват: за бабу сколь мужиков полегло. – Работные недовольно загудели.
– Никого Первун не неволил, – заревел вотшарь Данило, поводя на мужиков выпуклыми мутными глазами. – Сами пошли вольно-волею, а посему всяк на себя вину и ложи!
Данило был огромен, силен, и будные его побаивались.
Замолчав, мужики принялись за работу: быстро и привычно выкопали яму, выстелили дно лапником и осторожно опустили в нее погибших.
– А этих куда? – указывая на лежащие в стороне трупы стрельцов, спросил кто-то из работных.
– Рядом ложи, – махнул рукой Первун.
Блеснув костлявой, черной от солнца и копоти спиной, к старшому подскочил бочар Мотей.
– Первун, побойся Бога! – завопил он. – Разве можно убиенных и убивцев в одну могилу класть? Грех-то!
– Отойди, – отстранил его рукой Первун. – Чай, стрельцы тоже православные. Ложи их, ребята, – распорядился он.
Опустили в могилу и стрельцов. Лица покойников укрыли стрелецкими кафтанами и засыпали землей.
Вскоре в пяти шагах от дороги вырос холм.
– Простите, братья, что вот так жизнь свою завершили, что схоронили вас не на погосте, без попа, без покаяния, – поклонился могиле Первун. – Трудились вы много, отдохните теперь.
Мужики, стоявшие вокруг могилы, перекрестились и поклонились поясно.
– Нам же жить. Упустили мы подьячего, а значит, и смерть свою на волю выпустили. Пощады за стрельцов убиенных не будет нам, и надеяться на то, что повинные головы наши помилуют, зряшно. Посему, други, зову вас с собой на житье вольное, на смерть легкую.
Не торопил мужиков с ответом Первун. Ему-то думать не о ком. Один как перст жил на свете, а вот другим и о детях, и о женках подумать надобно было, о том, что и на них может пасть гнев воеводы.
– Кто решил идти со мной – стань по правую руку, ну а кто виниться надумал в содеянном – по левую руку становись.
Мужики заволновались.
Вотшарь Данило, взгромоздив на плечо огромную дубину, стал справа от старшого и, оглядев мужиков, пробасил:
– Чего стали дубьем? Али мозги повытрясло, пока за стрельцами гонялись?
Его слова подхлестнули мужиков, те начали делиться.
– На мне кровушки стрелецкой нет, – оправдываясь, шамкал беззубым ртом работный, становясь слева от Первуна. – Может, смилостивятся, пожалеют ребятишек, у меня их, чай, пятеро.
– Да и мне не с руки в гулящие идти, – присоединился к нему еще один работный.
– А я к тебе, Первун.
Из толпы работных вышел болезненного вида парень, придерживая пораненную руку.
Основная часть работных топталась на месте, не решаясь ни примкнуть к Первуну, ни остаться в будном майдане и отдаться на волю судьбы.
Первун, видя, как трудно решиться товарищам, предложил:
– Не тороплю. Пока возвертаться будем, думайте, а там каждый скажется.
Он еще раз, перекрестясь, поклонился могиле и зашагал по дороге к будному майдану.
Толпа работных двинулась за ним.
4
Закат полыхал, плеща киноварью на верхушки сосен, на дрожащие от легкого вечерного ветерка березовые листочки, на низкие серые облака.
Алёна сидела возле сруба, привалившись спиной к нагретым за день бревнам, сложенным в буд, и глядела на вырубку, на торчащие из земли черные корявые корни, пни.
«Дальше-то как жить? Пойти в другой монастырь? Нет! Теперь от монастырей подале держаться надобно, – размышляла Алёна, замечая, как дымка тумана стелется по вырубке, делая ее похожей на колышущееся озеро. – На зиму уйду в староверческий скит к Иринке, а весной видно будет, как дальше жить», – решила беглянка и, встав, медленно пошла к чернеющему срубу избушки.
Неожиданно лесную дрему нарушили голоса. Алёна насторожилась. На вырубку вышли люди.
Алёна вернулась к буду и, встав за него, стала всматриваться сквозь щель между бревнами в приближающиеся тени.
В обвешанных узлами и сумами мужиках она узнала работных будного майдана.
Впереди мужиков, шагах в десяти, спешил к срубу мальчонка.
«Андрюшка, должно быть», – догадалась Алёна.
Вот он поднялся по лестнице и постучал в двери сруба. Постояв немного и не услышав ответа, вошел в избушку.
Подошли и работные. Сбросив узлы на землю, они стояли молча, повернувшись лицом к избушке.
На пороге появился Андрей.
– Нету ее, – пожимая плечами и разводя руками, произнес он.
– Может, ты чего напутал? – послышался встревоженный голос из толпы мужиков.
– Да нет. Дядько Семен велел ее сюда привести, и я привел. Поди, спряталась где, нас завидев. Алёна-а-а! – закричал Андрей.
– Не шуми, здесь я, – отозвалась молодая женщина, выходя из-за сруба. Работные обернулись на голос.
– Не знаем, как и сказать тебе, – начал было один из мужиков и замялся.
«Ужель снова беда какая?» – напряглась Алёна.
– Не уберегли мы Семена-то Захарьича, – натолкнувшись взглядом на ее прямой, сразу потвердевший взгляд, все же решился высказаться до конца мужик, – стрельцов побили, кои за тобой приехали, а вот подьячий бежал и увез в телеге мастера. Так что нам теперь в будний майдан путь заказан, и порешили мы пойти в гулящие, – помолчав, он добавил: – Вот тебя решили упредить, чтоб не ждала, значит, Семена Захарьича.
– Куда же вы теперь? – с горечью спросила Алёна.
– Белый свет велик. На Ветлугу пойдем, а то и на тракт московский насядем, не пропадем, чай.
– А ты как же? С нами бы шла, – пожалев ее, предложил кто-то из мужиков.
– Обузой вам буду. Я уж где-нибудь сама схоронюсь, – ответила Алёна.
Мужики понимающе закивали головами.
– Верно. Не бабье это дело дубиной махать. Мужик, и тот не каждый сдюжит жизнь гулящую.
