же теперь? — злобно спросил он себя. — Или идти к государеву секретарю Волкову, добиться приёма и просить, за воинские мои старания и заслуги, о разыскании во что бы то ни стало девицы Пчёлкиной? Ха-ха!.. Безумие! За воинские заслуги! Какие они? Разве к Разумовскому? Но он, после моей стычки с Юсуповым, совсем от меня отказался. Писал я ему с походов не одну цидулку; он и не откликнулся… Неужели ж опять за границу, в Кенигсберг, когда армия и без того вот-вот повернёт оглобли в Россию?.. Есть, кажется, выход, и простой, — да подлые, малодушные люди! Всё их тянет в водоворот, в суету, — уехал бы на Украину, к другу Якову Евстафьичу, или в Киев, выйти в отставку, на тихом хуторе поселиться, в раю…»
За спиной его послышался оклик. Его назвали по имени. Он оглянулся.
У Вознесенского моста стоял добродушный, невысокого роста, круглый, с красным, в веснушках, лицом и с манерами беспечного кутилы и щёголя, несколько навеселе, лет тридцати двух-трёх пехотный офицер. То был деливший с Мировичем часть заграничного похода его знакомый, поручик Великолуцкого армейского полка Аполлон Ильич Ушаков. Он месяцем раньше Мировича был прислан, по фуражным делам, из армии в Петербург, где и остался. Племянник знаменитого Андрея Ивановича Ушакова, грозы розыскной экспедиции прежних лет, он давно промотал отцовское состояние и жил афёрами, дружбой с повесами и мотами всевозможных слоёв и неизменным посещением трактиров, харчевен и кофейных домов. При деньгах он был весел и смел; без денег — тряпка тряпкой.
— Какими судьбами? Вот не ожидал! — воскликнул оперившийся в Петербурге и бывший в, эту минуту точно на крыльях Ушаков.
— По службе; как и ты, разумеется, с поручением! — ответил, отвернувшись от него, Мирович.
— Ну, и гут [52], хохландия; значит, запылим! Хочешь, пойдём, сокрушим по маленькой? финансы в авантаже [53]… Откуда в сей момент?
Мирович указал назад, за церковь.
— От Дрезденши? — спросил, не спуская с него весёлых, навыкате, смеющихся глаз, Ушаков.
— От какой Дрезденши?
— Так ты Дрезденши не знаешь? шреклих!.. [54] вот невинность, недоросль из Чухломы…
Мирович был не рад этой встрече и нетерпеливо поглядывал в ближайший переулок.
— Голоден? — спросил, будто что-то вспомнив, Ушаков. — Желаешь, кстати, и черепочек раздавить? Желаешь, так угощу и расскажу…
— Кошелёк забыл, — ответил Мирович.
— Эк, дура, дура, девка Тимофевна! — насмешливо сказал обыкновенно уступавший и благоговевший перед сдержанным Мировичем Ушаков. — А ещё офицер прозывается! Срам и всему воинству обида… Parole d'honneur… [55] He масонство ли воспрещает?.. Так и я, смею доложить, с этого месяца масон, хотя и не принадлежу к вашему lata observantia… Дрезденши не знает! Пойдём же; на угощение товарища и у нас хватит казны… Вон Дрезденша!..
И он, обернувшись, подмигнул с набережной на красный фонарь особого подъезда в доме князя Леона Грузинского, неосвещённая часть окон которого глядела на Вознесенский проспект, а другая, в весёлых огоньках, была обращена на берег Глухой реки (ныне Екатерининский канал).
— Дрезденша, рыцарь ты мой, она же и Фёлькнерша, это вот что! и ты сию комедиянтскую фабулу послушай! — лихо выпрямившись, сказал Ушаков, замедлясь у красного фонаря. — Жила она при покойной государыне не здесь, а подалее, в доме Белосельского-Белозёрского. Не повезло только ей тогда. Спознала государыня Елисавета Петровна добронравная, что в вольный дом, в австерию, к Дрезденше, множество статских и чуть не вся гвардия ездят, не только на бильярде али в кегли забавляться, но и ради чего иного. Была тут другая, Василий Яковлич, приманка: аки бы для музыки и в услужение мужеска пола посетителей было у неё немало иноземных и здешних девиц, да все, душечка, ахтительные красавицы… На бандорах, гитарках играли, пели и плясали… Окромя же того, на вечеринки к Дрезденше, с другого хода, стали ездить, надо тебе тоже сказать, не одни мужчины, а и барыни-модницы, на свидание с мил-дружками, в тайности от своих мужей. Ну, королевич ты мой, ревнивые глаза ан видят ещё подальше орлиных!.. Донесли о том государыне. А Елисавет-Петровна, сам ты знаешь, как любила такие явные дурости да шаматонства…
— Что ж она? — спросил Мирович.
— Отдала престрогий приказ… И вся сия потайная и противная аки бы добрым нравом торговлишка кончилась, братец ты мой, плохо, не токмо для Дрезденши, а и для других. С нею пострадала и всем любезная Амбахарша, её землячка, в Конюшенной, и шведская поручица Делегринша, на Литейной. Но паче всех скоп лютости упал на Дрезденшу! Её выслали за границу, а всех её соблазнительниц земфир, без жалости, отправили на прядильный двор, в Калинкину деревню. Кабинет-министр Демидов производил тогда следствие, и многие важные модники и барыни-щеголихи сильно притом поплатились. По именному повелению государыни астронома Попова да асессора мануфактур-коллегии Ладыгина отлучили от церкви, а потом повенчали в соборной Казанской церкви, да с такими красавицами, что те молодчики и не спохватились…
— Не слыхал я про то, — сказал Мирович.
— Где тебе слышать! Ты тогда ещё в бабки играл. Да не только посетители — офицеры, поставленные на часах у заключённых на прядильном дворе девиц, и те не устояли против лукавого, ударились в волокитство на карауле, захотели бандор и гитарок послушать, песенкой побаловаться, и за то подвергались также немалому афронту и несчастью. Так вот тебе, сударь, кто Дрезденша…
— Но из-за чего ж, из-за чего? — вдруг уцепился Мирович. — Не может быть, чтобы даром всё это… мало ли куда вне фронта гвардия ходила и ходит… Кому какое дело?
— Правду ты сказал, Василий! Всегда справедлив и прозорлив! — приятно удивясь, ответил Ушаков. — Были и другие резоны… Искали, не хаживал ли к этим восхитительницам близкий в то время к другой особе повыше — Бутурлин… Ну, помощница Дрезденши, Лизута Чёрная, под кошками и покаялась…
Мирович вздрогнул.
— Под кошками?
— Да…
— Экое варварство…
Приятели помолчали.
— Но ты, Аполлон, — спросил Мирович, — ты сказал, что Дрезденша была выслана за границу?
— Да, была выслана при покойной царице. А как только на престол взошёл ныне нами владеющий государь-император, так эта Дрезденша — а за нею и другие её землячки — вновь, и ещё с большею бомбардирадой, появились здесь, сели себе по-прежнему — и вот она первая… любуйся!
— Не пойду, — сказал Мирович. — Боже-господи! кошки…
— Э, полно! то было вон когда! вздор! пойдём. Теперь тут благороднее, вальяжнее, чище. И Дрезденша состарилась, и нравы смягчились… Внизу закуски и бильярд — скажем: здравствуйте, стакашки, канашки, каково поживали, нас поминали? — а наверху, Василий, карты, бывает музыка, и всякий тебе горе-отгонительный куплет увидишь…
Вздохнул голодный, раздосадованный неудачами Мирович
