"Нет, — думал Эллиот, — я не намерен торопиться. Русская эскадра в западне, и я не стану поступать неосмотрительно".
— Ого! — воскликнул Эллиот, когда его глазам открылось все пространство залива. — У русских пять судов!
— Только два из них военные, — уточнил капитан "Хорнета", — остальные транспорты. Мы можем не опасаться их.
— Ошибаетесь! — резко ответил Эллиот. — В боевой линии, кроме фрегата и корвета, стоит пароход. Я отчетливо вижу трубу.
— Ваше превосходительство, это камбузная! Прикажете открыть огонь?
"Хорнет" подошел к "Оливуце" на расстояние десяти кабельтовых. Командор взмахнул рукой, и три ядра пронеслись мимо корвета. "Оливуца" тотчас же ответила. Ее ядра просвистали над самой палубой "Хорнета". Точность русских артиллеристов не сулила ничего хорошего.
"Хорнет" круто повернул. Эллиот впился глазами в остров Обсерватории, близ которого находилась "Аврора". Что за чертовщина? Неужели русские успели построить здесь укрепления?
— Смотрите! — взволнованно проговорил Эллиот. — Остров усыпан батареями…
— Это скалы, сэр, уверяю вас, скалы правильной формы, — ответил ему, как эхо, капитан.
— Там многочисленные батареи, — озлился Эллиот. — Проход от острова к "Авроре" завален, я ясно различаю буруны.
Флаги на русских кораблях привели Эллиота в уныние. Не похоже на то, чтобы русские испугались его. Видимо, они сильны, если так дерзко подняли флаги на брам-стеньги, вместо того чтобы опустить и гафельные, при подходе английской эскадры.
— Если бы они думали спустить флаги, — озадаченно сказал он командиру "Хорнета", достаточно громко, чтобы его могли услышать стоявшие вблизи офицеры, — то не стали бы подымать их на всех клотиках.
Он сошел с мостика задумчивый и, проходя мимо офицеров, обронил, словно невзначай:
— Нет, видно, они сильнее, и с них нам нечего взять. Подождем главнокомандующего…
"Хорнет" ушел из залива, скрываясь за островами.
Эллиота не смущали ни гневные взгляды подчиненных, ни явная несообразность его действий. "Такую предосторожность, — думал он, — можно разрешить себе однажды". Карауля русских в море, у входа в залив Де-Кастри, он наверняка достигнет цели.
Уйти судам некуда. На север от Де-Кастри их ждут встречные льды, против которых не устоит корпус "Авроры". "Если бы сам дьявол, — решил Эллиот, — убрал перешеек, соединяющий Сахалин с материком, чтобы пропустить суда в Амур, льды все равно преградят им дорогу на север".
Эллиот, как, впрочем, и все моряки мира, продолжал считать Татарский пролив заливом. Поэтому он спокойно отрядил бриг "Биттерн" в Хокадато, где ждал известий Джемс Стирлинг, любезничавший с японцами.
Адмирал Стирлинг придет в Де-Кастри с эскадрой, и тогда Завойко не останется ничего другого, как спустить флаги или пасть смертью храбрых, подставив свои суда под огонь сотен орудий.
В ожидании этой благословенной минуты Эллиот приказал отвести "Сибил" и "Хорнет" в море, с таким расчетом, что если русские вздумают бежать на юг, то они непременно наткнутся на него. Он считал, что оставаться у входа в Де-Кастри неблагоразумно: чего доброго, русские разгадают маневр, оценят его по достоинству (чего, увы, никогда нельзя ждать от подчиненных) и ввиду безнадежности своего положения сожгут суда, лишив Эллиота чести и удовольствия потопить их.
Пусть лучше русские пребывают в неизвестности и нерешительности… Да и завистники пусть попробуют после столь блестящего плана продолжать твердить об его опрометчивости, о пристрастии к авантюрам. Никто не станет их слушать.
Английские корабли крейсировали южнее Де-Кастри. Мимо них, с севера, из амурского лимана, проплывали одинокие льдины. Эллиот подшучивал над недовольными офицерами, которым не хватало ума, чтобы оценить мудрость его замысла. Он часто склонялся над картой, лучшей, подробнейшей картой Тихого океана, какой не было ни у кого, кроме английских моряков. Такие подробные, точные карты печатаются только в Лондоне. Французам не хватает для этого основательности, терпения. Вероятно, и у русских нет такой карты…
Еще раз из тумана Берингова моря вынырнуло солнце, осветив гористую землю. В ясные дни первыми отвечали солнцу снежные вершины вулканов. Они вспыхивали розовым огнем, и на Камчатке начиналось утро. Солнце вставало над водой. Темная на рассвете земля одевалась зеленым плащом, свободно лежащим на неровном, скалистом берегу.
Десять дней смотрел Семен Удалой на камчатский берег. Передовые суда эскадры контр-адмирала Брюсса подошли к Камчатке еще восьмого мая, в тот самый час, когда командор Эллиот остановился у входа в Де-Кастри. Несмотря на попутный ветер и ясную погоду, они не решались войти в Авачинскую губу. Курсировали между мысом Шипунским и Поворотным. Офицеры чего-то ждали, изучали берег в зрительные трубы, сновали на шлюпках между судами, съезжались на совещания.
Со шкафута "Форта" Удалой обозревал эскадру, раскинувшуюся далеко в море. Он подошел к лейтенанту и протянул руку за зрительной трубой.
— Месье, прошу! — сказал он на ломаном французском языке. — Хочу посмотреть на чудо…
Накануне вечером к эскадре присоединился долгожданный линейный корабль "Монарх". Сегодня все изучают восьмидесятичетырехпушечную громаду, стоящую мористее других судов.
У Семена на фрегате репутация шутника и упрямца, непреклонного в своей решимости не делать ничего, что послужило бы во вред русским. Голод и кандалы на Таити, тяжелые линьки, исполосовавшие спину матроса, посулы и уговоры не сломили его твердости. Семена приписали к пушке. Он молчал. Стоять у орудия на палубе приятнее, чем валяться в трюме с кровоподтеками на теле. Если повернуться лицом к борту, где видна только пушка и назначенные для подачи ядер Зыбин и Ехлаков, то можно вообразить, что ты стоишь на палубе "Авроры", у родной пушки…
Лейтенант дал ему трубу.
— Смотри, смотри, — сказал он снисходительно, — перестанешь упрямиться! С такими силами мы поджарим Петропавловск, как рождественского поросенка, и подадим его на завтрак дьяволу.
Удалой обвел небрежным взглядом эскадру:
— Ого! Много нынче народу пришло умирать в Камчатку. Видать, понравилось.
Но не для обозрения эскадры выпросил он трубу. Эскадра им хорошо изучена. Пять фрегатов большого ранга, три парохода, три корвета и линейный корабль "Монарх". Двенадцать кораблей. Четыреста двадцать орудий. Не меньше пяти тысяч матросов и морских солдат. Неужели в Петропавловске по-прежнему находится одна "Аврора"? Не может быть. За осенние месяцы туда, верно, пришли и другие суда.
Он жадно осматривал берег. Вон Дальний маяк, стройные силуэты Трех Братьев — трех торчащих из воды утесов — и скалистый вход в залив. Там светло-зеленый солнечный ковш Авачинской губы, оставшийся в представлении Удалого точно таким, каким он увидел его после небывалого перехода из Кальяо. Вероятно, "Аврора", как и в прошлом году, загородила собой вход в малую бухту. Взгляд Удалого проникает сквозь береговые скалы и мысы. Он представляет себе родной фрегат яснее, отчетливее, чем стоящие неподалеку корвет "Тринкомали" и пятидесятипушечный французский фрегат "Альцест", видит светлую, надраенную палубу "Авроры", массивную фигуру Изыльметьева на мостике. Удалой вспоминает все до мельчайших подробностей: запах кубрика, звук колокола "Авроры", число ступеней в трапах, заплаты парусов. Корпус "Авроры" не очень прочен, дубовые шпангоуты и обшивка порядком устали от борьбы с волной. И, не смотря на это, трудно, невозможно себе представить, что "Аврора" может быть уничтожена.
Семен думал о Петропавловском порте, о людях — они теперь, вероятно, тревожно толпятся там. Им невдомек, что на одном из неприятельских кораблей находится Семен с товарищами. Верно, его уже похоронили. Исключили из списков — и все. Аврорцы знают нравы англичан. Знают и его крутой характер.
А может, дезертиром его считают?.. На короткий миг у Семена захватывает дыхание, глазам делается больно, в груди встает неутолимая ненависть к Губареву, к Тиролю, к каждому, кто может заподозрить его, Семена Удалого, в измене. "Нет, — успокаивает он себя, облегченно вздыхая, — быть того не может. Квартирмейстер Усов, верно, рассказал, как дело было…"
А Харитина? Семен гонит мысль о девушке, но она оказывается повсюду, куда бы ни заглянул он мысленно. Ласковая, обеспокоенная, такая, как в ту минуту, когда она окликнула его в порту и сунула теплый хлеб. Да, было все это! Было и минулось. Не станет ждать его Харитина.
От этих мыслей в Удалом закипает злость. Хочется сказать щеголеватому офицеру что-нибудь обидное.
Семен возвращает зрительную трубу лейтенанту.
— Да-а-а, — говорит он протяжно, — невеселые ваши дела.
