— Да-а-а, — говорит он протяжно, — невеселые ваши дела.
Кто-то из матросов перевел слова Удалого. Офицер снисходительно рассмеялся:
— Лучше не бывает, приятель.
Смеясь, он показал на внушительную эскадру.
— Если дела хороши, зачем меня к пушке становите? — говорит Удалой с издевкой. — Своих пушкарей не хватает?
— Хватает. Хотим посмотреть, как русский матрос по своим стреляет.
Зловещая улыбка мелькнула на лице Удалого.
— Поглядите! Да не скоро.
Но ждать пришлось недолго.
На следующий день, восемнадцатого мая, эскадра двинулась в Авачинскую губу. Суда плыли тихо, мимо Трех Братьев, мимо Бабушкиного маяка, к мысу Липунскому. "Форт" и "Пик" шли впереди эскадры, — их экипажи уже знали здешние берега.
У мыса Липунского на кораблях ударили тревогу. Туман, казавшийся таким надежным на рассвете, быстро редел. Уже можно различить Сигнальную гору и за ней серую шапку Никольской горы, словно приподнявшейся на носки, чтобы разглядеть неприятельскую эскадру.
Артиллеристы бросились к пушкам.
Только Удалой стоял, прислонившись к грот-мачте. Лейтенант, командовавший несколькими орудиями правого борта, подскочил к Семену.
— К пушке! Живо!
— Нет здесь моей пушки, — обронил Удалой и лениво повернулся к одному из матросов: — Переведи, служба!
Зыбин и Ехлаков остановились посреди палубы. Их записали у подачи ядер — без Удалого им нечего делать у орудия.
— Ребята! — крикнул Удалой, пока матрос переводил его слова. — Грех на своих руки поднимать. Уж лучше смерть!
Ехлаков поднял бронзовое, литое лицо и выжидательно смотрел на Семена.
— К пушке! — заорал офицер, топая ногами.
— К пушке не пойду.
Это не нуждалось в переводе. Офицер понял все по упрямому движению головы. Он выхватил пистолет.
— Ты меня пулей не пугай, — презрительно сказал Удалой и, подняв правую руку, зажатую в кулак, громко закричал: — У русских руки не поднимаются на своих.
Ехлаков и Зыбин в угрюмом молчании шагнули и стали рядом с Удалым.
Лейтенант побагровел и прокричал в самое лицо Семена:
— Если ты сейчас же не пойдешь к пушке, я прикажу повесить тебя!
Удалой стоял молча, упрямо поводя головой.
— Приготовить гордень! — приказал офицер.
За спором русского бомбардира и офицера наблюдала вся верхняя палуба. Неподалеку от Семена через нок-фока-рею протянули гордень — веревку, при помощи которой подтягивают парус. Кто-то услужливо налаживал петлю.
Удалой бросился, цепляясь за снасти, вверх по грот-мачте. Поднявшись, он свистнул и закричал вызывающе:
— Врешь, гад! Ты меня не повесишь, а к пушке я не пойду!
Крепкие ругательства посыпались сверху на лейтенанта, кружившего у мачты.
— Взять! Живьем взять! — захлебывался тот от бешенства.
Удалой поднялся выше и перепрыгнул на ванты. Матросы, которым офицер приказал взять Удалого, в нерешительности топтались у грот-мачты. На вантах Удалого не взять, он не одного сбросит на палубу. Лучше бы сразу из пистолета.
Но офицер потерял голову от гнева. Он решил повесить Удалого, всякая другая смерть казалась ему чересчур легкой.
Между тем Удалой взбирался по вантам все выше. Никогда еще тело его не было таким легким, а руки — сильными. Ноги безошибочно находили малейшую опору, словно этот путь был сотни раз проверен, словно матрос не вскидывал вверх свое крупное тело, а плыл легко, саженками, подгоняемый попутной волной.
Люди затаив дыхание следили за Удалым. Бывалые матросы, чувствовавшие себя на винтах не хуже, чем на земле, дивились смелым движениям русского моряка. Казалось, что гордая, сильная птица взлетала выше и выше, насмехаясь над бешенством палачей.
— Ребята! — раздался с большой высоты далекий голос Семена. — Не сделайте сраму на этом свете, не подымайте рук на своих!
Туман разошелся. "Форт" забрал влево, к середине Авачинской губы, порт загораживала Сигнальная гора. Удалому показалось, что он видит верхушки мачт "Авроры" и других кораблей, но это были только голые верхушки деревьев. Он видел брустверы батарей, куда более мощных, чем в прошлом году, на Сигнальной горе, на перешейке у Красного Яра, и не знал, что на этих батареях уже нет пушек и только кое-где валяются ядра, забытые под снегом при снятии порта.
Родная земля встречала его светлой весенней зеленью, беспокойными стаями птиц, солнечным паводком, мощью укреплений, возведенных за минувшие месяцы. Гордостью наполнилось сердце Удалого. Теперь он знал, что никому никогда не взять этой земли. Позвать бы сюда Зыбина и Ехлакова — пусть порадуются! — и крикнуть в три глотки, в три крепкие матросские глотки: "Ура!" — так, чтобы и за горой услыхали.
По вантам неровной шеренгой поднимались матросы, задирая кверху испуганные лица.
— Эге-ге-гей! — закричал Удалой, заставив матросов остановиться. Слышь, ребята! Стоит земля наша, гордая, красивая… Не сделайте сраму! Прощайте!
Широко взмахнув руками, он бросился вниз. Птицей мелькнул за сеткой снастей и скрылся в прозрачной воде Авачинского залива, рядом с фрегатом.
Матросы бросились к сеткам. Редкостная чистота и прозрачность воды позволяли несколько секунд наблюдать за Удалым.
Он все глубже уходил под воду, словно где-то там, на дне, было его спасение.
Он не хотел умереть от пули французского офицера, от выстрелов англичан, карауливших его у борта "Пика".
Может быть, он хотел коснуться дна, прильнуть щекой к земле, которая была его землей.
Три года спустя адмирал Эдмонд Айли в статье о петропавловской экспедиции, напечатанной в "Ревю де Де Монд", вспомнил русского матроса Семена Удалого: "Он исчез под водой, даже не пытаясь бороться против смерти и не делая тех движений, к которым прибегают вследствие чувства самосохранения даже люди, одаренные самой железной волей".
Опасаясь, что поступок Удалого окажет дурное воздействие на матросов перед сражением, контр-адмирал Брюсс приказал выдать экипажам по дополнительной чарке рому к обеду.
В ночь перед появлением англо-французской эскадры у берегов Камчатки отдаленный грохот поднял с постели Мартынова. Не только он, камчатский новосел, но и Маша не поняла сразу, что этот грохот не похож ни на артиллерийскую канонаду, ни на весеннюю грозу. Он нарастал в самых недрах земли, ширился, переходил в сильные, с правильными интервалами удары, сменявшиеся глухим, недовольным ворчанием. Короткие вспышки озаряли комнату дома Лыткина, где поселились Мартынов и Маша.
Заговорила Авачинская сопка — самый близкий из камчатских вулканов. Авангардные суда неприятеля, шедшие в полный ветер, зарифили паруса, боясь приблизиться к земле. Столбы огня, вставшие над сопкой, придавали ночному пейзажу грозный, устрашающий вид.
Поспешно одевшись, Мартынов вышел на крыльцо. На улице ни души. Местные жители привыкли к ворчанию Авачинского вулкана и разве что поглядывали в свои тусклые оконца.
Вернувшись в комнату, Мартынов сказал испуганной Маше:
— Не тревожься, Машенька. Это вулкан. Люди ушли, а земля настраивает куранты на воинственный лад.
— Хороший знак! — Маша натянула одеяло до подбородка и наблюдала за меняющимся цветом стен и потолка. — Это подают голос старые, забытые боги.
Маше захотелось рассказать о чудесных легендах, услышанных от Зарудного, о маленькой птичке чавычульке, что пела вчера под окном, радуясь своему возвращению. Но она промолчала. И без того имя Зарудного упоминалось слишком часто.
— Видно, чует земля приближение неприятеля. — Мартынов сел на край постели с зажженной трубкой. — Сердится.
Действительно, утро принесло важную новость: в море появилась неприятельская эскадра. Теперь у есаула, ныне камчатского начальника, оставалось не много дел. Несколько пушек, порох и ядра к ним спрятали в надежном месте. Зарыли в дресву все железо, оставшееся в Петропавловске. Часть соли и провианта из казенных магазинов увезли в Старый Острог, часть спрятали по домам оставшихся здесь казаков и камчадалов. Настенька, Юлия Егоровна и семьи некоторых казачьих чинов ушли, как и минувшим летом, в Авачу.
Маша оставалась в порту.
Нужно было что-то предпринять с китобойным судном "Аян", стоявшим на петропавловском рейде. Командир "Аяна", капитан Эмбер, приготовился к отплытию в тот самый момент, когда пришла эскадра Брюсса. Неприятель курсировал в двух милях от входа в Авачинскую бухту. Выход в океан был закрыт.
В трюме "Аяна" находились железные части парохода и три тысячи пудов муки, предназначавшиеся для Амура.
Капитан Эмбер, обрусевший финн, с виду сумрачный, но в сущности добродушный и трудолюбивый моряк, ждал распоряжений Мартынова.
Возле них весь день вертелся Чэзз. После ухода флотилии Чэзз обнаружил решительную готовность помочь жителям и администрации. Он понимал затруднения Мартынова, человека нового в морском деле.
