умчался кабан.
– И то верно, – вздохнул Иван Андреевич, переводя взгляд на Овчинина.
– Поди, сейчас нагоним! – молвил Димитрий, разворачивая лошадь свою в объезд.
– Да чёрт с ним, – отмахнулся Иван. – Да и ты мне молви, с какого ж чёрту мы лишь на охоте-то и свидеться можем?
– Эйто ж вы, Андреич, к чему? – недоумённо вопрошал Овчинин.
С уст Бельского сорвался тяжёлый вздох, да он тотчас же замотал головою, вновь направляя взор куда-то вдаль.
– Снизошла на меня велика милость – сам царь пригласил к пиру, – произнёс Иван.
Лицо Овчинина тотчас же исказилось омерзительным презрением, и князь злобно сплюнул наземь.
– Не должно мне одному идти, – добавил Бельский.
– Чур меня, княже! – открестился Димитрий. – Помилуй, избави меня подле сих разбойников ещё сидеть! Пущай царь и окружил себя злодеями – от убейте, я с сим злом вовек не примирюсь!
– Ежели пригласил царь, нет мне воли отказать, – произнёс князь Бельский.
– Да чёрт с тобой, Андреич! Как можно ж вам-то, вашего имени и роду, да за один стол с кровопийцами-то безродными?! – сокрушался Овчинин. – Нету мне места подле чертей этих! Али уж позабыл эти рожи, едва ли человечьи? Что Скуратова али Морозова? Али Басмана, чёрта этого проклятого? Чур меня, княже! Нет мне места подле них, хоть убей!
Димитрий сплюнул наземь, исполнившись лютой ненависти к разбойникам, кои накануне терзали народ честной на площади. Помнил Овчина, как своей рукой воротил взор малолетних детей своих от зрелища страшного, кровавого. И пущай же князь подоспел, пущай и закрыли дланью своей очи чада своего, но никак не стереть из памяти молодого всадника, облачённого во мрачное одеяние, да руку его, вздёрнутую ввысь со страшною ношею. Отрубленная голова покачивалась в крепкой хватке, исказившись таким ужасом, что кровь стынет в жилах. Сейчас всё встало пред глазами, и капли ещё горячей крови окропили толпу, стекая что с шеи, что с шашки опричника.
Овчинин стиснул зубы до скрипу, но то никак не давало очиститься от страшного видения пред глазами. Иван видел, сколь много злостного чувства подымает одна лишь память о чёртовой братии, но сам же Бельский оставался верным намерению своему. Князь кивнул, внимая речи Овчины, да ничего не переменялось в душе его.
– Ежели не явлюсь я к царю, стало быть, Иоанну Васильевичу и впрямь нету опоры иной, как в убийцах бесславных, – ответил Бельский. – И ежели и впрямь отречёмся от государя, не будем подле него, стало быть, то это и вовсе отступничество. Такого греха брать я не могу на душу свою, никак не могу.
Овчинин внимал словам Бельского да хмуро глядел в землю, что уплывала назад по мере плавного шага коня его.
– Пущай, – отмахнулся Бельский. – Ежели нынче нету воли твоей – пущай. Иное уж, иное, и не главенствую я над тобой. То прошу не как воина на службе, но как друга. А посему нет мощи али власти мне повелевать тобою.
Князь Овчина глубоко вздохнул, подымая взор на Бельского.
* * *
– Выблядки крысиные, чтоб вас чумные язвы изъели! – пробормотал Басман-отец, глядя, как корабль отбывает по Москве-реке.
Холода не успели сковать реки ледяным панцирем, и посему послы поспешили отбыть столь скоро, сколь то было возможно. Басмановы отправились проводить дорогих гостей, уверяя, что государь бы непременно оказал им ещё большей милости да радушия, да то никак не в его силах – всё в трудах да заботах он.
Иной раз Фёдор улавливал отдельные отрывки, которые он способен был сколь-нибудь разгадать, но, к большой своей досаде, он отметил всю ничтожность познаний своих в латинской речи. Оба Басманова хранили молчание, покуда провожали англичан на корабль, и лишь сейчас, когда Алексей разразился проклятьями, Фёдор вопросительно взглянул на отца. Старый воевода харкнул наземь.
– Вынюхивали, черти, денно и нощно, – хмуро добавил Алексей. – От отойдёшь по любой нужде – нет-нет да и мелькнёт моська эта криворылая! От пусть их дьявол морской пожрёт!
Фёдор усмехнулся, слушая негодование отца своего, да подобрал гальку с земли.
– Да полно ж тебе, батюшка! – молвил юноша, тряхнув плечами.
Алексей хмуро развёл руками.
– То будто мне одному есть дело до подонков этих! – всё не унимался Алексей. – А они ж, поди, и вынюхали чего – от морды больно хитрые! Их счастие, что государь запретил с ними побеседовать по-свойски – ох бы побеседовал!
– Ну, нынче уж чего? – просто молвил Фёдор, поглаживая в руках своих гладкий камешек.
– И то верно, – хмуро вздохнул Алексей, глядя, как всё отходит вдаль судно с послами английской королевы.
Фёдор прищурился на морскую гладь, замахнулся да бросил камень – тот шлёпнулся четыре раза о воду и на пятый уж потонул.
* * *
К вечеру Овчинин воротился в своё имение. Темнело рано – князь надеялся успеть дотемна. Когда он стал на крыльцо дома своего, вечерние сумерки уже премного сгустились. И всяко же, несмотря на час поздний, ненаглядная супруга его с большою радостью встретила мужа. Усталость опустила её плечи, да очи глядели сонно, но всяко с нежною любовною заботой. Димитрий крепко обнял княгиню свою, целуя в румяные щёки.
– Как охотится нынче? – тихо спросила она, пребывая в объятьях мужа.
– Преславно, голубка, – молвил тот, боясь навести много шуму – дети уж уложены были, и ведал княже, что то требует много труда.
– Как здравие Ивана Андреича? – вопрошала княгиня.
– Славно, славно… – кивнул Овчина. – Звал меня с собою на царский пир.
Супруга его тотчас же отпрянула, встревоженно сведя брови.
– И дал отказ ты? – спросила она.
Димитрий отвёл взор, потирая затылок.
– Как мог? – молвил князь, пожав плечами. – Али нынче вовсе честному народу не бывать подле царя! Кто, ежели не люди толку нашего, наставят государя?
– Уж сколько лет миновало – Бельский давно не первый при дворе! – твёрдо да холодно бросила супруга, и слова те точно полоснули ледяным лезвием душу княжескую.
Овчинин похмурнел на глазах. Многое сносил князь, смиряя нрав свой. Укротив всякую гордыню в душе своей, внимал князь наставлениям Бельского против опричников не вступаться, терпел поборы, пущай уж и люди ратные навостряли Димитрия воспрянуть ото гнёта. Боле же всего князь Овчина страшился, что то взаправду и нету никакой ныне власти у земских.
– Неча вам соваться, неча, милый! – взмолилась женщина, и голос её сделался много мягче, едва узрела она, сколь сильно ранят слова её.
Князь пресёк её причитания резким жестом:
– Полно!
* * *
Осень напоследок предалась суровости, которая возвещает о неминуемой лютой, холодной зиме. Воздух всё промерзал боле и боле с каждым днём. Ночью прошёл первый снег, но его
