С этой минуты вопрос был решен. Во все стороны полетели гонцы с радостной вестью. Роковое имя Димитрия с чудесной легкостью овладевало народным воображением. Моравск, Новгород-Северский, Севск, Оскол, Кромы, Чернигов, Ливны и Белгород поклялись умереть за Димитрия. Путивляне спешно усиливали крепость, копали рвы, делали валы и вкатывали на них тяжелые пушки, обращая их грозные жерла на дорогу к Москве, откуда можно было ожидать царских воевод.
Появились в Путивле и вольные казаки, тоже по недавней памяти желавшие послужить царю Димитрию. Дни и ночи все прибывали и прибывали новые люди, дворяне, дети боярские, бездомные проходимцы. Скоро в городе уже не хватало места. Тогда начали устраиваться за городскими воротами, кто был побогаче, раскидывали шатры, остальные жили как попало, ночевали в телегах и под телегами, некоторые спали прямо на земле, положив под голову кафтан или седло.
Путивль быстро обратился в огромный военный лагерь, и дикий и пьяный разгул воцарился в нем. Казалось, этот город никогда не спал. Днем он гудел и шумел, приезжали и уезжали люди, слышались ругань, крики, выстрелы. Ночью небо заревом пылало от бесчисленных костров, горевших за городом. Всю ночь раздавались звуки музыки, песни на русском, малороссийском, польском и даже цыганском языках, пьяные крики, шум, ссоры, нередко кончавшиеся ударом ножа или пистолетным выстрелом.
Это был невероятный хаос, непонятная и страшная смесь разврата и добродетели, героев и разбойников, людей, шедших на смерть ради любимого, считаемого ими истинным царя, и шедших только ради насилия и грабежа.
Шаховской молчал, потому что был бессилен и потому что отлично понял, что не он управляет этой толпой, а она держит его в своих грубых лапах и при первом его властном слове мгновенно разорвет в клочья, как голодные волки неосторожного пса. Тут нужен был иной человек. А князь, «всей крови заводчик», не мог управлять вызванной им силой.
— Хитер князь Василий, нечего говорить, да только не по себе дерево загнул, — произнес, вставая с места, высокий, средних лет мужчина в темном, отороченном соболями кафтане. Это был путивльский воевода, князь Григорий Петрович Шаховской.
Его умное лицо осветилось насмешливой улыбкой. В комнате, кроме него, было двое: один уже пожилой, с седеющей длинной бородой, черниговский воевода, князь Андрей Андреевич Телятевский, и другой, совсем еще молодой человек с курчавой темной бородкой, решительным и красивым лицом, веневский сотник, дворянин Истома Пашков. Оба они приехали в этот день к князю, чтобы с ним переговорить о дальнейшем.
— Не лучше царя Бориса, — презрительно ответил Телятевский, — сам крест целовал без думы опал не накладывать, а что ж вышло? — продолжал он, воодушевляясь. — Спервоначалу — тебя воеводить на Путивль. Экая честь для Шаховского!
— Себе на шею, — усмехнулся воевода.
— А потом князь Рубец-Масальский в Карелу, боярин Салтыков в Ивангород, дьяк Власьев в Уфу… Шубник! Тьфу! Не впервой крест на кривде целует, — и старый князь сплюнул.
— Последние дни царюет, — сверкнув глазами, проговорил Истома.
— Где правда, где ложь, не разобрать теперь.
— В Москве разберем, — сказал Шаховской.
— Не за Димитрия воюю, — с юношеской пылкостью заговорил Истома, — ибо, не гневайся, князь, и сперва не очень я верил в него, что доподлинно он сын царя Ивана, а что теперь спасся, уж и совсем не верю.
Шаховской зорко взглянул на него и снова с усмешкой повторил:
— В Москве разберем.
— Все считал я неправдой, — тихо начал Телятевский, — не признал я Димитрия царем, веры не было в него, не признаю и Василия теперь, криводушный он, и не такого надоть нам.
— Слушайте, други, верь не верь мне кто хочет, — начал князь Шаховской, — а доподлинно знаю я, что спасся Димитрий Иванович. Вместе съехались мы под Серпуховом с ним да с поляком Бучинским, и царь он истинный. Вместе до Путивля мы ехали, а тут он на Самбор поехал с Бучинским. Верь не верь, а это верно, — повторил воевода.
Он говорил, по-видимому, искренно и уверенно, но что-то неуловимо лукавое мелькало в его насмешливом взоре.
Пашков и Телятевский посмотрели на него и ничего не ответили.
— Не в обиду беру, что вы веры не даете моим словам, — снова начал Шаховской уже с явной улыбкой на своем подвижном лице, — никто никому ныне не верит. Быть может, меня обошел лукавый и было то одно бесовское наваждение…
— Вот верно, именно верно, — словно обрадовался Телятевский, — именно что бесовское наваждение.
Шаховской, словно в глубокой раздумчивости, покачал головой.
— Пусть так, — произнес он, — но негоже об этом при народе говорить, нас же побьют, а тут мы под знаменем Димитрия живо ссадим Василия Ивановича… Так ли, бояре? — закончил Шаховской, и опять в его глазах забегали лукавые огоньки.
— Не годится снова мутить народ, — задумчиво проговорил Истома.
— Не годится, — отозвался Телятевский.
— Так выпьем же, друга, здравицу за царя Димитрия Ивановича, — уже совсем весело воскликнул Шаховской, наполняя вином стоявшие на столе кубки.
Все трое с веселыми лицами опорожнили кубки. И князь Телятевский и Истома в один голос говорили, что все готово и по одному слову двинется вперед. Шаховской сообщил им, что со дня на день ждет гетмана войск Димитрия Ивановича и тогда начнется общее наступление. За разговором незаметно наступила ночь, все чаще и чаще стали раздаваться с улицы пьяные и буйные возгласы.
— Ишь их разобрало! — с презрением произнес Истома. — Много, правда, князь, у тебя тут сволочи скаредной.
— Ништо, — ответил князь, — и они пригодятся.
— Нет, мои веневцы как на подбор, — продолжал Истома. — Уж не взыщи, князь, а они у меня отдельным отрядом будут.
Князь молча махнул рукой.
Гости допоздна засиделись, ели, пили и в конце концов решили подождать царского гетмана, о приближении которого был уже давно извещен Шаховской, и всей силой ударить на Москву. Князь сам провел своих гостей в приготовленные им комнаты и, оставив при них слуг, веселый и довольный возвратился к себе. Успех затеянного предприятия превзошел все его ожидания. Замысел выдвинуть нового Димитрия оказался настолько блистательно подготовленным в какие-нибудь два месяца, что в окончательном торжестве над царем Василием нельзя было, сомневаться.
Князь Шаховской был, безусловно, человеком умным, хитрым и деятельным, но, поставленный невидимыми руками во главе грозного движения, будучи явным «всей крови заводчиком», он не представлял себе ясно и определенно цели, к которой стремился. Зная заведомо, что Димитрий убит, и выставляя вместо него другого и действуя его именем, он не мог сам рассчитывать на престол. Он всеми силами стремился раздуть народную любовь к Димитрию и действовал очень удачно. Мог ли он после этого надеяться на то, что народ отречется ради него от того, кого избрал сам и кому принес столько жертв? Он самонадеянно считал себя главой дела, в котором был, пожалуй, едва ли не чернорабочим.
Он не сознавал этого и не видел, что опальные бояре Масальский и Салтыков умели влиять на него тайно, но упорно, что близкий к покойному царю и царице иезуит Свежинский и письменно и лично при последней встрече на днях проездом в Самбор, под видом самой восторженной похвалы, с помощью утонченной лести сумел направить его волю на известный путь, продиктовать несколько грамот для отправления по Руси, научить, как надо обращаться и с Пашковым и с Телятевским и в особенности с дворянином Ляпуновым из Рязани, который должен был со дня на день поднять там бунт и потом приехать повидаться с Шаховским. Князь считал Свежинского истинным другом покойного царя и считал себя чрезвычайно хитрым, что во имя этой привязанности сумел привлечь на свою сторону такого необычайно умного, ловкого и неутомимого помощника.
Иезуит понял это и всеми силами своих блестящих дарований поддерживал в князе это убеждение. Князь был доволен, иезуит еще больше. Какое ему дело до русской крови, до Димитрия и несчастной Марины? Он знал, что тот, кого они найдут и поставят на царство, будет в руках ордена. Ему ничего не надо больше. Он работал: Ad maiorem Dei gloriami [3].
Шаховской вышел на крыльцо. Черные тучи нависли над землей, и было что-то зловещее в кровавом зареве костров, играющем на темном небе. На дворе тоже горел костер, и около него теснились темные тени караульных стрельцов. Неясный гул несся от города. С высокого крыльца князь взглянул вдаль. Глубокая непроницаемая тьма царила на горизонте, и в этой тьме терялась дорога на Москву. Князю стало жутко. Бессознательно, смутно он почуял нечто схожее между своей судьбой и бездорожной тьмой ночи.
«Скорее бы вперед!» — подумал он, и ему вдруг захотелось велеть ударить в набат, заиграть трубам поход и во главе своих необузданных полчищ полететь в эту загадочную даль, озаряя свой путь пожарами…
