слезливее и больше всего на свете любила теперь устраиваться в объятиях Гидеона. Во время первой беременности она невероятно много спала: иногда, проснувшись утром, она еще около часа боролась с дремотой и едва держалась, чтобы не заснуть прямо за обеденным столом (та самая Лея, которая прежде седлала свою прекрасную гнедую кобылу, чтобы принять участие в скачках в Долине, а однажды, шестнадцатилетней девчонкой, дождливым днем в конце сентября на спор доплыла до середины Лейк-Нуар и обратно). Она то и дело зевала и могла прикорнуть где угодно в жилой части дома и даже в тех комнатах, которые уже не отапливались. И что самое удивительное, Лея не находила в себе сил возражать, когда Гидеон и его родственники принимались нести всякую чушь. Беременная близнецами, она сделалась еще красивее. Ее кожа светилась, на безупречных губах играла неосознанная чарующая полуулыбка, глаза, хотя и глубоко посаженные и от этого темные, по-детски блестели, словно омытые слезами. Еще до рождения близнецов свекор, проникшись к Лее симпатией, пересмотрел (о чем и объявил во всеуслышание) свои мысли по поводу разумности решения Гидеона, взявшего в жены двоюродную сестру, которая жила на противоположном берегу озера.
(Лея мало того что была ему двоюродной сестрой, так еще и бедной родственницей; и дело было не только в том, что ее мать, Делла, воротила нос от своих родных. За несколько десятилетий до этого вся семья, во главе которой тогда стояли Иеремия и Эльвира, родители Деллы, противостояла увлечению бедняжки Деллы Стентоном Пимом. Они не сомневались, что молодой да ранний банковский клерк, разодетый по последней моде, со своей импортной машиной — обыкновенный бесстыжий, фантастически пронырливый охотник за приданым, и союз их будет чреват неприятными последствиями, хотя прекрасная Лея, похоже, родилась без изъянов.)
Как бы там ни было, свадьбу сыграли, Лея с Гидеоном явно обожали друг друга, и Лея вскоре забеременела, но не сразу — это не понравилось бы старшему поколению Бельфлёров, да и Делле тоже — и после долгих, но не чересчур тяжелых схваток произвела на свет близнецов. И все шло прекрасно. Какое-то время. Несколько лет. А затем… «Знаешь, чего мне хочется? — шептала она Гидеону. — Мне хочется, чтобы у нас родился еще один ребеночек. Как думаешь, я совсем дурочка? Думаешь, близнецы еще слишком малы?» Лея затосковала. Она стала мечтать о маленьком, придумывала дурашливые имена и даже стала водиться со своей золовкой Лили — поселившейся в замке задолго до появления Леи и обращавшейся с ней несколько надменно (да это просто от зависти! — заверял жену Гидеон). В девичестве Лея добилась заметных успехов в верховой езде, плаванье и даже учебе (хотя прилежной ученицей так и не стала — слишком беспокойным был ее разум, а воображение — чересчур игривым), теперь же чувствовала, как зарождаются в ней амбиции женщины. Матери. Будущей матери. Она смотрела на Лили с завистью, хотя предметом зависти был не муж Лили и не ее дети (за исключением Рафаэля с его миндалевидными глазами, застенчивого и вежливого, который явно благоговел перед Леей) — объектом зависти была легкость, с которой ее золовка беременела. Естественно, племенной кобылой она становиться не желала (эти непростительные слова слетели у нее с языка однажды вечером в присутствии Корнелии, но какую обиду она нанесла своей свекрови, Лее было невдомек), но она не имеет ничего против, да-да, ничего против еще одного — всего одного — ребенка. Пускай даже девочки.
В ней не утихало желание, и они с Гидеоном занимались любовью страстно и часто. Порой один из них чувствовал, что другой смотрит на него, оборачивался, и его охватывала страсть, такая сильная, почти до судорог (и довольно часто подобное случалось на людях, даже во время больших приемов в соседских усадьбах), настолько неприкрытая, что им ничего не оставалось, как пробормотать извинения и сбежать. Им едва хватало терпения, чтобы укрыться в уединении своей спальни — они срывали друг с друга одежду, жадно целовались и громко стонали, сбитые с ног страстью. Однажды, будучи не в силах дотерпеть до усадьбы, они забрались в старый домик для хранения льда на берегу озера. В другой раз, на пути со свадебного торжества в Нотога-Фоллз, Гидеон просто съехал с дороги и помчался по бугристому полю, пока машина не уткнулась в копну выжженного солнцем болиголова.
Любовь Гидеона к жене с годами лишь углублялась — он будто бы и впрямь падал все глубже, утопая, растворяясь, поглощенный страстью к ней, к ее ненасытности им самим и к ее великолепному телу, — в свою бытность женихом он не предвидел ничего подобного. Проникаясь все более сильною любовью к Лее, Гидеон в то же время стал испытывать страх. Во время бурного периода ухаживаний он тоже слегка опасался ее, но не всерьез: она была этакой воинствующей девой, и так желала доказать юному кузену свое презрение к любви, к браку, к сексу и, прежде всего, к мужчинам и их животной натуре. Однако после свадьбы, после рождения близнецов, ему стало казаться, что та дикая необузданность, с какой она бросалась на него, словно отдаляла от него саму Лею, лишала ее индивидуальности, превращала ее в загадку, в тайну, более сложную, чем та, на которой он женился. Она становилась женщиной вообще, идеей женщины, а вовсе не конкретной девушкой, которую он любил.
В беспамятстве страсти ее кожа делалась мертвенно бледной, и ему виделось, будто ее прелестный рот, очаровательные глаза и чуть широковатые ноздри полны горя, но особенно молят об освобождении губы. Его объятиям недостает силы. Его проникновению недостает глубины. От их любви полыхало жаром, безжалостной яростью, хотя и оба они шептали друг другу: Лея! Гидеон! и свои тайные ласковые словечки, присутствие в них реальных Леи и Гидеона было не всегда явным. Вкус ее пересохших жадных губ, вкус его губ, переплетенные, влажные от пота волоски на прижатых друг к другу телах, кожа, вдруг саднящая, огрубевшая, будто наждачная бумага. Какая битва, какая схватка! Только бы не утонуть в ней — сколько на это нужно сил, — печально думал иногда Гидеон, в изнеможении лежа рядом со спящей женой, чье дыхание во сне по-прежнему бурлило, грубое, неровное и резкое, хотя теперь по ее шее и лицу разливался нежный румянец. В первые дни супружества он считал Лею непримиримой девственницей, и в определенном смысле ему нравилось притворяться встревоженным удивительной силой — удивительной физической силой его молодой жены, а
