— Смотри-ка, каков у меня сыночек! Какой хороший пояс! Такой поблизости есть только у бая Дыыдая. Когда он им опояшется, то так гордится, как будто равного ему среди якутов нет. А сейчас посмотрим, у кого лучше! — обрадовался Бахсырыя, поглаживая пояс. — Ну, я ухожу отдать распоряжения. Вот увидишь. Скоро здесь будет народ кишмя кишеть. Сыночек правильно придумал. Пусть все люди узнают и порадуются, что Матвей Малгин выдаёт свою дочь замуж!
Действительно, когда летнее солнце стало клониться за лес, к усадьбе Бахсырыя начали толпами собираться люди с севера и с юга, с востока и запада. Пришли и косари прямо с покоса, а также женщины-хозяйки, босоногие ребятишки, старики и старухи, давно не покидавшие своих дворов. Не было конца удивлениям и изумлениям по поводу столь щедрого и многолюдного пиршества, которое к тому же созывалось в столь напряжённую страдную пору алчным Бахсырыем, жадность которого росла из года в год. Он был настолько скуп, что даже одевался не лучше бедняков. Никогда он не угостил, не накормил своих батраков и кабальных, хотя имел множество долгогривых лошадей и разводил огромные стада рогатого скота.
— Неумершему человеку всякое приходится видеть. Даже и во сне никогда не снилось, что мы будем гостями Бахсырыя, — говорили старики. — Неужто приближается светопреставление…
Круглый алас, затерявшийся в глухой окраине захолустного улуса, никогда не знал такого обильного пиршества, такого роскошного веселья, не слыхал таких звонких и громких песен. Там и сям были заколоты гулевые кобылицы и жирные яловые коровы. Запылали большие яркие костры, На продольных и поперечных перекладинах повисли пузатые котлы, заполненные жирным мясом, а вокруг зашипели шашлыки. Выстроились в ряд кубки-чороны с кумысом и чумашки со сливками. На каждом майдане соревновались борцы, резвились прыгуны, состязались бегуны. Олонхосуты воспевали борьбу и битвы великих богатырей. По всей округе звенели весёлые напевы, песни.
Алас гудел как улей до тех пор, пока не прошла летняя ночь, пока не взошло высоко новое солнце…»
Когда солнце начало поворачивать к югу, белая юрта хозяев стояла ещё погружённой в глубокий сон. Оставшиеся масло, сливки и сметану, мясо, потроха были распределены между теми, кто имел посуду. Гости разошлись по домам. Вместо игрищ и майданов остались дымить только обгорелые поленья.
Усадьба бая Бахсырыя ещё не проснулась, как к ней, с другой стороны аласа, прискакал отряд из десяти вооружённых всадников. На них даже не залаял пёс. Пёс был до того сыт, что лежал в одышке в тени амбара.
— Что это? Чего ради они тут зарезали так много скота? — удивился, сидя на коне, тойон всадников, увидя ещё не убранные, лежащие там и сям свежие шкуры. — Приготовьте оружие, зайдите в дом и посмотрите. А вдруг…
Два человека на цыпочках зашли в дом и тотчас возвратились обратно.
— Ещё спят.
— Поднимите! Слезайте с коней и заходите все!
Когда маленький и толстенький, как чурбак, тойон зашёл в юрту, в левой половине только начали просыпаться и сопеть женщины-служанки. На гостевой красной лавке крепко спал и храпел Бахоырыя. Он не слышал, что его будили.
Тойон подошёл и рывком повернул его:
— Маппый, проснись!..
А тот только обдал его противным винным перегаром. Тойон схватил его за грудь и стал трясти.
— Проснись же, говорю!
Хмельной Бахсырыя открыл глаза и, увидев покрасневшего от злости Дыыдай-бая, стоявшего перед ним, начал тереть глаза рукавом, всё ещё не зная, сон это или явь.
— Старина Маппый, как это ты решился на истребление своего скота?
— Пир, ысыах… свадьба… Дочь засватали…
— Кто? Черти, что ли?!
Бахсырыя воспринял это как оскорбление и сорвал руку Дыыдая с плеча. От злости наступило некоторое прозрение.
— Ботурусский бай. Знатный и родовитый молодой человек. Басылай…
— Манчары?
— Какой Манчары?..
— Ещё делает вид, что не знает! — Дыыдай затопал ногами, словно хотел броситься на него. — Разбойник, позавчера ограбивший меня! Мы думали, что он подался на восток, и погнались за ним, а он, оказывается, приехал к этому дураку и уже успел «жениться»! — Затем, приглядевшись к Бахсырыя, тотчас же, не дав ему даже опомниться, сорвал с него пояс. — Этот урод ещё сидит, опоясавшись моим поясом!.. Хорошенько обыщите дом и амбары. Этот дурак, наверное, спрятал бандита где-нибудь, а сам лежит пузом кверху, напившись моей водки…
Бахсырыя, всё ещё не совсем понимая, что к чему, сидел и бессвязно бормотал:
— Мой зять… дочь… зять…
Зима. В юрте обледенели окна и никак не могут оттаять, хотя в камине судорожным пламенем пылают поленья.
Перед камином сидят два человека. Один из них — Манчары. На плечи накинута лёгкая пыжиковая доха. Давно не стриженные усы свесились по обе стороны рта. Второй мужчина с широкими развёрнутыми плечами, высокий ростом, но сутулящийся, как бы старающийся казаться маленьким. Это хозяин юрты Кыдамасыт Кынаачай.
Манчары прячется здесь с самой осени, с начала снегопада. У Манчары есть здесь маленький хоспох — чуланчик, устроенный между юртой и хлевом. Днём он находится в нём, вечерами и ночью, когда никого нет, приходит в юрту, гуляет во дворе.
Манчары сидит склонившись, охватив голову руками. Когда в трубу подует ветер, серый пепел разносится по сторонам, угли ярко вспыхивают и как бы рвутся кверху. И в то же время шевелятся и колышутся волосы Манчары, пробившиеся между пальцами. Через какой-то миг угли начинают опять чернеть, и тогда на голову склонившегося Манчары падает серый пепел.
— Басылай, что это с тобой? — тихо спросил Кыдамасыт.
Манчары промолчал.
— Уже поздняя ночь. Подбросить ещё дров или закрыть трубу?
Манчары опять промолчал.
Кыдамасыт тронул его за плечо.
— Басылай, ты уснул, что ли?
Манчары поднял голову, тихо встряхнулся, словно что-то сбрасывал с себя.
— Я не сплю.
— Чем ты так удручён, что голову повесил?
— Кынаачай, в этом мире есть одна вещь, которая сильнее всего, — дума. А я, дружочек, весь так и задавлен самой горькой думушкой!
— Что ты, дорогой! Неужели такой отважный человек, как ты, может поддаваться какой-то там думе?
— Друг мой Кыдамасыт, неужели ты считаешь меня человеком, тело которого не ощущает боли, кровь не течёт из ран, скорбные думы не терзают душу? Почём знать: может быть, я самый скромный из людей, самый сердобольный из племени печалящихся якутов…
Кыдамасыт подбросил ещё дров в очаг и оживился, чтобы развеселить своего друга:
— Басылай, а ты свои тяжёлые думы направь по светлому пути — вот и всё.
— И до чего же у тебя всё легко получается… — Манчары встал и бросил свою пыжиковую доху на стул, а сам неодобрительно посмотрел на Кыдамасыта. — Мы все такие… Все мы тешим самих себя лживыми надеждами. «А может быть, будущий год будет лучше нынешнего?» — думаем мы и успокаиваемся в ожидании его. Все… И я тоже… Сколько лет прошло с тех пор, как я стал бороться против баев, вступил в схватку с богачами? Сколько снегов выпало и растаяло с тех пор, как я заставил плясать мою мстящую пальму по их толстым крупам и жирным загривкам? Развеял в туман и мглу их богатства и имущество? Какая польза от всего этого? Разве перестали плакать батраки кровавыми слёзами? Разве облегчились страдания и мучения обездоленной бедноты? Нет, наоборот! Кажется, что гнёт всё более усиливается. Притеснения ещё более увеличиваются… Разве ради всего этого я подвергал себя терзаниям, становился обитателем каторжных темниц? И когда я думаю обо всём этом, то кажется, что можно задохнуться… О-о, какая тёмная, глухая, совершенно беспросветная, недвижимая, непреходящая ночь распростёрлась повсюду!..
— Не надо, Басылай, не раскаивайся, не отрекайся от себя. Ты не прав, когда говоришь, что всё это прошло без пользы. Ты и сам не знаешь, сколько баев дрожит при одном только упоминании твоего имени, сколько батраков ты поднял и спас от лютой смерти. Разве не ты стал единственной надеждой для хамначчитов и бедняков? Кто же, кроме тебя, отомстит за все их невзгоды и несчастья? Подумай об этом…
— Не старайся меня успокоить, друг. Я не вижу перед собой даже самого маленького просвета. Передо мной — везде тьма. До самого последнего моего дня — тьма. Впереди — сырая темница, мрачная тюрьма. И ничего другого! — Манчары постоял, закрыв глаза и опёршись затылком о столб юрты, затем, словно рассказывая себе, тихо прошептал: — Иногда мне хочется махнуть рукой на всё и уйти далеко-далеко, в тайгу или куда-нибудь в верховья отдалённой, глухой речки. Дружок Кынаачай, посоветуй… А правда, как было бы хорошо, если бы я ушёл в тунгусскую тайгу и жил там под другим именем, охотился и промышлял бы? Женился и заимел бы детей, завёл хозяйство? Неужели я не смог бы прокормить нескольких оленей или не смог бы охотиться и промышлять пушниной? Да я бы сколько угодно!.. Почему это я не могу получить хоть малую долю такого обыкновенного счастья?
