— Я не один пришел, с женой, — осторожно сказал Иван Ростиславич.
— Дело житейское, у нас есть такие. Живут, воюют. И тебе тоже хату выделю, есть небольшая, как раз на двоих. Заселите.
Наутро — круг. Люди пришли хмурые, пасмурные, с помятыми лицами, но смотрели дружелюбно, даже с некоторым интересом. Одеты были кто во что горазд: кто в льняные рубашки и широкие штаны-шаровары, на некоторых были одеяния из дорогих тканей, за цветные кушаки заткнуты кинжалы и короткие мечи. У одних торчали взъерошенные волосы, у других они были перевязаны. Большинство носили бороды, но некоторые оставляли длинные усы.
Старшина встал на небольшой помост и движением руки подозвал всех подойти поближе. Приказание было исполнено незамедлительно.
— Братья, — сказал он повелительным голосом, — я собрал вас для того, чтобы представить новых людей, которые хотели бы влиться в наше общество. Вот они стоят перед вами. Если есть вопросы, задавайте. А потом приступим к голосованию и решим, то ли принять их к себе, то ли отправить обратно той же дорогой, откуда пришли.
— А правду говорят, что среди них князь находится? — спросил кто-то.
— Князь? — переспросил старшина. — Такого не слышал.
И, обращаясь к пришедшим:
— И что, действительно среди вас есть князь?
После некоторого колебания вперед выступил Иван Ростиславич.
— Я из князей.
— И каких будешь?
— Из галицких.
— Наш город принадлежит галицкому князю. Значит, мы тебе подчиняемся? — насмешливо спросил старшина.
— Может, и подчинялись. Только прогнал меня с престола дядя мой, Владимирко. Нет у меня никаких владений. Я гол как сокол, вроде вас.
Эти слова вызвали оживление в толпе. Послышались голоса:
— Вот это дядя! Расправился с племянничком…
— Князя в бродники превратил!
— Как говорят, от сумы не отрекайся…
Когда говор поутих, старшина спросил Ивана:
— У нас князей нет. У нас все равны. Кого мы изберем, тот у нас и старший. Согласен ли подчиняться законам братства и мне, старшине?
— За тем и шел к вам. Буду равным среди равных.
— Вот это нам подходит. Ну что, братцы, берем бывшего князя в наше общество?
— Согласны-ы-ы!.. — выдохнула толпа.
— Про других и говорить не будем. Считайте себя зачисленными в вольные люди, — обратился он к спутникам Ивана. — А теперь, братцы, поговорим о деле. Вижу, поизносились и поиздержались вы основательно. У некоторых и на хлеб не осталось…
— Что на хлеб! — выкрикнул кто-то задорно. — Тут на вино не хватает!
Дружный хохот покрыл эти слова.
— Значит, всем нам пора отправляться на работу. А работа у нас недалеко — на Дунае. Так я говорю?
— Верна-а-а!
— Засиделись совсем!
— На промысел пора!
— Значит, так, — продолжал старшина, когда все успокоились. — Три дня даю вам на подготовку, а на четвертый выступаем. Чтобы все было у каждого в порядке, а самое главное — каждый из вас. Пьяных и с похмелья будем гнать в три шеи!
Четыре дня смолили и конопатили лодки, чинили весла, готовили припасы. На пятый, утром, вереница лодок потянулась по течению Берлада, затем по реке Сирет спустились в Дунай. Там в небольшом заливчике попрятали лодки, а сами укрылись среди кустарников, которых росло по берегам бесчисленное множество. По обе стороны были высланы дозоры, которые должны были дымом костров сообщить о появлении купеческих судов. Стали ждать.
Агриппина увязалась с Иваном, хотя он и пытался ее отговорить. Однако она у кого-то купила мужскую одежду, заткнула за кушак короткий меч и заявила решительно:
— Буду с тобой рядом, что бы ни случилось!
Теперь она с чисто женской заботливостью обустроила местечко, где они залегли: сначала наломала и настелила веток, а потом сверху накидала травы, которую нарвала на ближайшем лугу.
— Может, долго придется сидеть в засаде, — деловито говорила она. — А от сырой земли можно легко простудиться и заболеть.
Глядя на нее, шутя и посмеиваясь, оборудовали свои лежанки и другие бродники.
За это время Иван привык к Агриппине. Пусть они сошлись нечаянно, пусть не венчались, но он считал ее законной супругой, и даже больше того — надежным и верным другом, оберегал и защищал, хотя порой бывал грубоват, но она принимала все должным образом. Иван удивлялся, как легко сносила она тяготы жизни, лишения в пути, была терпеливой и ровной, и все больше и больше привязывался к ней.
Потянулись томительные дни ожидания. Сначала было интересно наблюдать, как мимо них величественно текли огромные массы воды. Противоположный берег виднелся тонкой темно-зеленой полосой, вода глянцево переливалась, ослепительно искрилась бесчисленным множеством блесток, иногда на ней возникали мощные буруны, которые увлекали за собой плывший мусор; громко крича, летали чайки, стремительно падая на поверхность глади, выхватывали рыбешку и тут же уходили ввысь; высоко в небе парили коршуны. Шла веками сложившаяся спокойная, мирная жизнь…
А потом все надоело. Не хотелось ни на что смотреть. Безделье изматывало, делало людей нервными. Питались, как обычно, сообща, на костре варила и жарила Агриппина. Она душу вкладывала в свое дело, и пища получалась вкусной и сытной. Только одному броднику почему-то не нравилась. Это был полнощекий, толстоватый парень, с сонными глазами, звали его Колояром. Он всегда немного еды оставлял в своей чашке, подходил к Агриппине и говорил капризным голосом, что на этот раз она или недосолила, или, наоборот, соли положила слишком много, или мясо недоваренное, или рыба расползлась в похлебке… Вот и на этот раз подошел он со своей чашкой и стал нудно выговаривать:
— Ну что ты, Агриппина, варить никак не научишься! То у тебя одного не хватает, то другое сделаешь не эдак…
Он ей так надоел и обрыдл, что она терпеть его не могла, поэтому спросила раздраженно:
— Что на этот раз тебе не по нраву?
— Чего-то ты в похлебку не доложила.
— Ну и чего же я забыла добавить?
— Чего-то такого не хватает.
— Ты скажи, чего бы тебе хотелось?
— Сам не знаю. Но вот чего-то недостает.
У нее кончилось терпение, и она в сердцах ответила:
— Ну не плюнула я в твою похлебку, прости Господи!
В засаде соблюдали тишину. Но тут раздался такой оглушительный хохот, что с деревьев слетели птицы и умчались вдаль. Кто-то держался за живот, кто-то катался по земле, а кто-то не мог справиться с обильно текущими из глаз слезами…
С тех пор Колояр к Агриппине больше не подходил.
И вдруг на второй неделе издали появились два корабля. Их увидели при восходе солнца, когда они были уже близко.
— Вставайте! Быстрее! Лодки выводите! — бегал между бродниками старшина, пиная некоторых засонь ногами. — Проспали, черти собачьи, лихоманку вам в душу!
— Мы-то при чем? Где дозор был? — отвечали ворчливо некоторые, но тут же бежали к воде и прыгали в лодки, торопливо выводя на простор.
Но было уже поздно. Река были необозримо широкой, а суда шли по самой ее середине; как гребцы ни старались, догнать их не было никакой возможности. Бросив весла, бродники тоскливо смотрели вслед удаляющейся добыче.
А потом, собравшись на поляне, дали волю накопившемуся возмущению.
— Звать сюда дозор!
— Судить их самым строгим образом!
— Наказать за ротозейство!
Впрочем, звать дозорных не пришлось, они сами приплыли. С виноватым видом вошли в круг, стояли, низко склонив головы. Тяжелым безмолвием встретили их появление бродники.
— Судить будем, — наконец произнес старшина. — Говорите, братья, как поступим с ними.
Иван Ростиславич много раз видел, как творили на Руси правосудие — и князья, и назначенные ими судьи, самому приходилось расследовать, когда правил в Звенигороде. Но там всегда решал один человек. На него можно было как-то повлиять, надавить, принудить, заставить, подкупить наконец; здесь судьями были все, и в этом отношении он был непредвзятым и беспристрастным.
— Кто старший среди вас? — послышался первый вопрос.
— Я, — ответил лысый, с вислыми усами худощавый сорокалетний мужчина с глубоко посаженными глазами.
— Расскажи, как проворонили купцов.
Тот оглядел присутствующих, потом своих подчиненных, вздохнув, ответил:
— Проспали…
— Это как же так, в дозоре-то?
— Да вот так. Утречком сон сморил. Сами знаете, как перед восходом солнца ко сну клонит…
Повисло тягостное молчание.
— Как же ты, Буеслав, такое сотворил? — с болью в голосе наконец проговорил старшина. — Ведь мы с тобой сколько лет плечом к плечу сражались, такого повидали…
— Да вот, бес, видно, попутал…
— И ты, значит, дозорным был?
— Да нет. Другой стоял.
— И кто же?
— Известно кто — Колояр.
Все стали смотреть на парня. Круглое лицо его медленно стало наливаться краской, среди белых ресниц начали копиться крупные слезы. Он несколько раз шмыгнул носом и затих, опустив плечи.
