болтающейся на ней фигурой… Михал вскинул голову:
– Я депутат порядковой комиссии, член повстанческого Временного совета!
– Паспорт! Выданный Литовской Радой!
Занавеска отодвинулась, и в окошке показалось лицо Изабеллы с синими тенями вокруг глаз. В Огинском боролись два желания: ударить кулаком по ухмыляющейся физиономии и смиренно просить о снисхождении, взывая к человеческим чувствам. Человеколюбие… Существует ли оно еще?
– Разворачивай карету! – крикнул Гуща солдату, державшему лошадей.
– Что это значит? – спросил его Огинский, чувствуя, как к сердцу подступает дурнота.
– Я вас арестую за попытку побега, – невозмутимо отвечал Гуща. – Отвезу вас в Гродно, там разберутся.
– Прекрасно! Замечательно! – пролаял Огинский срывающимся голосом. – Там – разберутся! Там узнают, какой болван командует пограничным разъездом!
И он на ходу забрался в карету, не дав Гуще вставить больше ни слова.
Чтобы развернуть лошадей и экипаж, чуть не завалившийся набок, потребовалось некоторое время и масса ругани. Но вот берлина уже удалялась той же дорогой, по которой приехала.
– И этого наш шляхтич Гуща к полякам не спущал! – подмигнул один солдат другому.
* * *
– Ключи! – повторил офицер. – От амбара, от конюшни – все!
Старый шляхтич медленно отцепил слегка дрожащими руками связку больших кованых ключей от пояса на некогда васильковом жупане и бросил их на стол.
По всему дому бесцеремонно сновали солдаты, откидывали крышки с сундуков, заглядывали в чулан. Старая служанка вжалась в угол и бормотала молитвы. Хозяин, опершись о стол обеими руками в лиловых старческих пятнах, поник головой с венчиком сивых волос вокруг розовой плеши; из его выцветших глаз выкатилась непрошеная слезинка и повисла на кончике крупного носа в красных прожилках. Испуганная хозяйка, кутаясь в платок, стояла у дверей в светлицу. Один из солдат грубо оттолкнул ее и дернул дверь на себя; из комнаты послышался девичий вскрик; старик тотчас выпрямился и обернулся с безумным видом…
– Горенко! – окликнул солдата офицер. – Оставь.
Визжал поросенок, которого два солдата волокли по двору, ухватив за задние ноги; кашевар нес в каждой руке по две курицы с уже свернутыми головами; из конюшни выводили лошадей, тащили хомуты и чересседельники; из амбара выносили мешки. Один уронили, мука рассыпалась белой лужицей, ее топтали сапогами… За этой картиной наблюдали крестьяне, скучившиеся у забора; робость боролась с любопытством.
Офицер вышел на крыльцо и увидел их.
– Эй! – крикнул он и махнул рукой. – Подойди!
Крестьяне испуганно отпрянули назад, но солдаты отрезали им путь к отступлению. Ломая шапки, они поясно кланялись офицеру.
Постепенно двор перед панским домом заполнился мужиками, только перед самым крыльцом остался свободный полукруг. Тонкий аромат цветущих вишен из сада сменился густыми запахами пота, навоза и дегтя; гул голосов повис над головами. Он разом смолк, когда во двор въехал верхом, в сопровождении адъютанта, немолодой уже русский полковник с узким, тщательно выбритым лицом, близко посаженными серыми глазами, большим птичьим носом и плотно сжатым ртом. Спрыгнув с коня прямо на крыльцо, он обвёл взглядом толпу и обратился к ней с речью. Офицер переводил на белорусский:
– Крестьяне! Вы теперь подданные ее величества императрицы Всероссийской! Ей вы должны хранить верность, и она не оставит вас своею милостью! Если пан ваш вздумает бунтовать и подбивать вас выступить против вашей государыни, вы ему больше не слуги! Платить ему подати и исполнять повинности вы более не должны, бунтовщиков же хватайте, вяжите и доставляйте в Сморгонь или сразу в Минск, за то вы получите награду!
Гул возобновился, и Леонтий Беннигсен возвысил голос:
– Если кто из ваших односельчан был силой или обманом согнан в отряды бунтовщические, сообщите им, что ежели они добровольно от бунтовщиков отстанут, то смогут вернуться в свои дома и никакого наказания не понесут!
Дождавшись перевода, Беннигсен ловко вспрыгнул в седло и выехал со двора; крестьяне кланялись ему вслед.
За околицей наперерез коню бросился фельдфебель, прося офицеров остановиться. Вытянулся во фрунт, отдал честь и замер, переводя глаза с полковника на адъютанта и не зная, к кому обратиться.
– Чего тебе? – спросил его адъютант.
– Вот… Осмелюсь доложить, найдено солдатом Осиповым…
Фельдфебель полез за пазуху, достал оттуда мятый, сложенный вчетверо листок и подал адъютанту.
– Что это? – брезгливо спросил Беннигсен.
– Прокламация.
Беннигсен протянул за бумагой руку в перчатке. Это была листовка, отпечатанная в Вильне на русском языке. «Солдаты-россияне! Признав в вас по облику человечьему людей, находящихся в зависимости от суровой воли командиров, мы полагаем вас нашими кровными братьями и сочувствуем вашей доле, что вы, жаждая свободы, не можете ее иметь под варварским управлением…»
– Этот, как его… Осипов… читал это кому-нибудь? – спросил Беннигсен фельдфебеля.
– Никак нет! Неграмотный.
– А ты?
– Никак нет! Я только… глянул и сразу к вашему превосходительству.
Лицо фельдфебеля побагровело, лоб и виски стали влажными. Полковник еще раз пробежал листок глазами и спрятал его за обшлаг рукава.
– Хорошо. Нашедшему выдать рубль на водку, а всем прочим приказать, чтобы впредь так же поступали.
Дав шпоры коню, Беннигсен ускакал.
* * *
Якуб Ясинский быстро взбежал по лестнице, торопливым шагом миновал прихожую, столовую, спальню и бросился к своему столу в кабинете. Нужно было взять с собой кое-какие бумаги и деньги из потайного ящичка. Взгляд упал на неоконченное письмо к Начальнику, лежавшее под пресс-папье, и Ясинский в нерешительности замер, протянув к нему руку: порвать? Или оставить и дописать потом?
С момента начала восстания им не удавалось встретиться лицом к лицу, поговорить – да что там, даже завязать переписку без посредников. Между ними всё время встревали люди, которые начинали плести интриги, вместо того чтобы радеть об общем деле. Костюшке наверняка наговаривали на Ясинского, а тот верил – что ему оставалось? Начальник, добивавшийся единства, требовавший, чтобы все забыли о себе ради Отчизны, верил тем, кто это единство рушил, чтобы не делиться властью…
Костюшко родился в Литве, Ясинский – в Великой Польше, но оба учились в Варшавской Рыцарской школе, хоть и с разницей в полтора десятка лет. Костюшко потом приобретал военный опыт во Франции и применял его в американских колониях, на стороне борцов за независимость. Во время последней войны с Россией он командовал одной из трех польских дивизий, король наградил его орденом Virtuti militari… Но золотой крест этого ордена получил и Ясинский, ставший полковником и комендантом корпуса литовских инженеров в Вильне по протекции Петра Потоцкого. Правда, тщательно возведенные им вокруг Несвижа укрепления не пригодились – город сдали без боя… После того как король был вынужден примкнуть к Тарговицкой конфедерации, Костюшко уехал за границу, а Ясинский остался. Он собирался готовить на
