меня с законченными негодяями, мерзкими предателями и подлыми лицемерами, но были и другие – честные, мужественные, доблестные и постоянные в дружбе люди, каких мне, к сожалению, не приходилось встречать ни в Александрии, ни на Кипре. И люди эти были кто пиратом, кто гладиатором, кто беглым рабом… О, мне многое пришлось испытать и увидеть собственными глазами, прежде чем я избавился от заблуждений и лицемерия юности!
– Неужели в родной Александрии не осталось никого, к кому бы ты не испытывал привязанности? – тихо спросил Прокид.
– Что об этом говорить? Прошлого не вернешь, Прокид, – тяжело вздохнув, проговорил Мемнон.
– Ну, а я? Кажется, я всегда относился к тебе с уважением и почитал как лучшего друга, и ты бы мог… – начал почти обиженным тоном Прокид, но Мемнон снова прервал его:
– Прости меня за прямоту, но когда Латир охладел ко мне и я вдруг увидел образовавшуюся вокруг себя пустоту, то и тебя, самого близкого моего друга, не оказалось тогда рядом…
– Прости и ты меня, – густо покраснев, смущенно проговорил Прокид. – Признаю, я должен был побороть свой страх перед Латиром, но я не смог. В то время он был страшен в своей подозрительности. Ты должен меня понять…
Он сделал паузу, потом спросил:
– Неужели тебя не тянет на родину?
– На родину? – переспросил Мемнон. – Но разве Кипр мне родина? И что я буду там делать? Дожидаться кончины этой властолюбивой старухи Клеопатры с робкой надеждой когда-нибудь вернуться в Александрию и потом снова участвовать там в уличных схватках, чтобы утвердить на египетском престоле Птолемея Латира? Да пропади оно все пропадом!.. Повторяю, к прошлому нет возврата. Я не оставлю своих товарищей, которых сам призвал сражаться. Испытав на самом себе, что такое рабство, я проникся ненавистью к нему и ко всем тем, кто стремился и стремится построить свое благополучие на страданиях и угнетении других. На Кипре или в Александрии я не перестал бы их ненавидеть…
– Разве ты не понимаешь, что у рабов, взявшихся за оружие, нет будущего? – воскликнул Прокид.
– А есть ли оно у тех, кто смирился со своей рабской участью? У тех, кто привык к унижениям, плетям, пинкам и побоям, которые заменяют слова? У тех, кого подвергают пыткам или приколачивают к крестам по произволу господина? На италийских и сицилийских полях очень редко я встречал рабов старше тридцати лет. Большинство из них умирает, не дожив и до двадцати пяти лет 136. Миллионы их, родившихся и закосневших в рабстве, трусливо цепляются за каждый день своего ничтожного существования и не хотят понять, что судьба оставила им лишь два исхода: либо умереть от нужды и непосильного труда под плетью надсмотрщика, либо погибнуть с мечом в руке, сражаясь за свою свободу. К сожалению, большинство предпочитает первое. Я заметил, что те, кто решился примкнуть к нам, как правило, люди свободнорожденные. Они хорошо помнят о благах утерянной свободы, и только они способны сражаться за нее до последнего вздоха. Рабы, рожденные в неволе, слишком боязливы от привычки безропотно подчиняться воле господина… Нет у нас будущего, говоришь ты? Но кто знает, что написано в тайных книгах судеб? Я постараюсь сделать все возможное, чтобы огонь сицилийского восстания перекинулся в Италию. Там меня поддержат десятки тысяч плененных римлянами германцев, галлов, фракийцев. Эти храбрые люди, еще не забывшие о своей прежней доблести, пополнят ряды борцов за свободу. Я подниму против римлян всех недовольных в самой Италии и в союзе с кимврами буду сражаться с римлянами, пока город Рим, кем-то названный Вечным, не будет лежать в развалинах. После этого я возвращусь со своими сторонниками в Сицилию, чтобы продолжить справедливое дело, начатое Варием, Сальвием и особенно Афинионом, который первый на деле показал, что совместным трудом на общей земле люди могут достигнуть благоденствия, довольствуясь самым необходимым. Нет, еще не все потеряно! Кимвры, никогда не знавшие поражений, отбросили римлян и прорвались через Альпы в Транспаданскую Галлию. Консульские легионы в Сицилии потерпели поражение. Аквилию остается ждать подкреплений из Рима, но, пока существует кимврская угроза, он их вряд ли получит…
Мемнон прервал свою горячую речь и, сделав небольшую паузу, заговорил спокойно:
– Передай от меня царю Латиру, что я, Мемнон, сын Акаманта, считаю низким предательством бросить своих товарищей по оружию. Я останусь с ними до конца, сражаясь с ненавистными врагами.
Он поднялся со скамьи, давая понять собеседнику, что разговор окончен.
– Прощай, Прокид! Возвращайся на Кипр и передай мой привет всем тем, кто еще помнит меня. Я провожу тебя.
Уже на ступенях дворца Прокид остановился и, повернувшись к Мемнону, сказал:
– Ты и в самом деле стал другим, Мемнон. Совсем не похож на того мечтательного и даже кроткого юношу, каким я знал тебя в Александрии. А ведь прошло не так уж много времени. Честно говоря, я восхищаюсь твоим мужеством. Таких, как ты, на земле осталось немного. И если тебе удастся освободить Сицилию от римского владычества, то да будет так. Я искренне желаю тебе удачи. Прощай!
Встреча с Прокидом, другом своей юности, взволновала Мемнона. То, что на родине о нем вдруг вспомнили, поначалу вызвало у него приятное удивление, но потом он заподозрил низкое коварство римлян. С помощью предательства они не раз избавлялись от своих врагов: Вириата 137, Югурты, Минуция, Вария…
Когда он вернулся в гостиный зал, там его ждала Ювентина. Она обняла его и, расцеловав, прошептала:
– Ты был великолепен, мой Аполлон. Ты говорил так громко, что я все слышала… Я слушала тебя и думала, какое счастье любить такого человека, как ты. Сколько в тебе благородства, честности и отважной решимости продолжать справедливую борьбу! Я преклоняюсь перед тобой…
Глава восьмая
Неудавшаяся переправа в Италию. – Тревога в Риме и битва при Верцеллах. – Триумф Мария и Катула
На следующий день к Мемнону прибыл гонец от Сатира. Тарентинец сообщал, что находится в Абриксе, который он со своими воинами захватил приступом со стороны моря.
Гонец рассказал обо всем по порядку.
Выйдя из пролива, корабли благополучно миновали мыс Левкопетру, но под вечер поднялся сильный восточный ветер, отогнавший мореплавателей от мыса Зефирия, на котором Сатир хотел высадить всех солдат ввиду окончательно испортившейся погоды. Всю ночь корабли боролись с ветром в открытом море, но так и не смогли подойти к италийскому берегу. В наступившее утро одна из квадрирем подставила борт высокой волне и, перевернувшись, затонула. Все находившиеся на ней матросы, гребцы и солдаты погибли. После этого корабли вынуждены были повернуть к Сицилии, куда их гнал свирепый карб 138. В полдень показался город Ацис, но буря пригнала корабли к Скалам Циклопов. Неопытность кормчих и слабая подготовленность матросов и гребцов к борьбе со стихией сказались в полной мере. Многие корабли разбились о прибрежные камни. Впрочем, большинству матросов, гребцов и солдат удалось спастись. Трирема, на которой находился Сатир, и еще пятнадцать следовавших за ней кораблей вошли в гавань Абрикса. Тарентинец, высадив на берег всех, кто имел оружие, стремительным ударом захватил городские ворота, обращенные к морю. Город оказался в руках восставших прежде, чем магистраты успели организовать его защиту. Они не ожидали нападения с моря в такую бурю. Никто из растерявшихся обывателей не осмелился оказать сопротивление ворвавшимся в город бойцам Сатира, которых он быстро разместил небольшими отрядами во всех городских кварталах.
После этого сообщения задерживаться у Мессаны больше не имело смысла, и александриец, снявшись с лагеря, на следующий день привел свой трехтысячный отряд в Абрикс.
Сатир встретил его печальной вестью о гибели Лукцея: его корабль был разбит в щепы у Скал Циклопов, и всех, кто был на нем, поглотила морская пучина.
Спасти удалось лишь двадцать либурнийских кораблей и дикротов, все тяжелые суда либо разбились о скалы, либо были брошены на берегу с серьезными повреждениями.
Вместе с прибывшим в Абрикс отрядом Мемнона всех восставших насчитывалось около шести тысяч человек. Из тех, кто участвовал в морском походе, около шестисот человек
