Многие обвиняли Помпея в смерти любовницы, но вряд ли кто-нибудь мог представить, как терзался он сам. В течение нескольких лет едва ли не каждую ночь она снилась ему: пугающая бледность лица, похожего на маску. Тогда же он дал себе клятву, что это будет единственной и последней мерзостью, совершенной им в жизни. Он был уверен в этом, но судьба рассудила по-своему.
Все началось сразу же после смерти отца Помпея, полководца Страбона. Он был замечательным воином, римляне опасались силы его оружия и, наверное, ни одного полководца не ненавидели так сильно и так жестоко. Страбон умер от удара молнии. Тело его во время похорон сбросили с погребального ложа и осквернили.
Ненависть римлян оказалась столь сильна, что после смерти отца пала на сына. Кто мог тогда знать — разве что бессмертные боги, — что не пройдет и нескольких лет, как великая ненависть станет великой любовью.
Помпей был привлечен вместо умершего к суду по делу о хищении государственных средств. Выказав в защитительной речи быструю сообразительность и твердый не по летам ум, он сумел оправдаться сам и оправдал отца. Его поведение на суде вызвало симпатии сограждан. А претор Антистий, бывший судьей на процессе[15], так восхитился Помпеем, что предложил ему в жены свою дочь. Предложение было лестным, особенно в тех обстоятельствах. Спустя несколько дней Помпей вступил в брак с Антистией. Как оказалось впоследствии, на свою беду.
Он не любил жену, но относился к ней с уважением. Семья претора — он сам и его братья — стала ревностной защитницей интересов Помпея. Год спустя, во время мятежа Карбона против диктата Суллы, Помпей стал сторонником и любимцем последнего. Помпей в такой мере вызвал восхищение Суллы своей воинской доблестью, что диктатор пожелал породниться с ним, считая, и не без основания, что это будет весьма полезно для его власти.
Жена Суллы, Метелла, одобрила план мужа. Красивая, жестокая, расчетливая, она сама заговорила с Помпеем: ему следует развестись с Антистией и взять в жены падчерицу Суллы, дочь Метеллы Эмилию. Помпей был возмущен и оскорблен подобным предложением, но как выразишь свое негодование супруге диктатора? И Помпей сдержанно, хотя и холодно, ответил:
— Я женат.
Метелла посмотрела на него как на неразумного ребенка:
— Ты полагал, что мне это неизвестно? — Она сжала своей холеной рукой запястье Помпея и продолжила: — Если ты считаешь это препятствием, то тебе следует не заниматься общественной деятельностью, а удалиться в поместье и жить как частное лицо — выращивать розы, возиться с детьми и стареть в глуши и безвестности. — Прищурившись, она заглянула в глаза Помпею и добавила: — Неужели ты желаешь этого?!
Помпей этого не желал. Но и не представлял себе, что может согласиться на предложение Метеллы, предать Антистию, опозорить ее. Отвечал уклончиво:
— Мне нужно подумать.
Лицо Метеллы, когда он произнес это, стало жестким. Красота исчезла, и в выражении глаз, в изгибе бровей, в презрительном изломе губ проявились столь знакомые и пугающие черты Суллы.
— Ты полагаешь, — произнесла она тихо и угрожающе, — что можно вот так просто отказаться от лестного предложения диктатора?! Надеюсь, ты понимаешь меня.
И Помпей обреченно кивнул:
— Понимаю.
Метелла ушла, а Помпей еще долго сидел неподвижно, оцепенело и бессмысленно глядя перед собой. Когда жена окликнула его, он вздрогнул, от неожиданности передернувшись всем телом.
А спустя несколько дней Сулла пригласил его к себе и, дружески обняв, сказал:
— Мы теперь родственники, дорогой мой Помпей, и, признаюсь тебе, я искренне рад этому.
Стоявшая тут же Метелла раздвинула свои тонкие, красиво очерченные губы в лукавой улыбке. Странно, но в те минуты Помпей почувствовал облегчение — все, что происходило и должно было произойти, уже не ощущалось им таким страшным, потому что происходило как бы помимо него, без его участия. Он отстраненно подумал: «Что ж, отца ударила молния, а меня ударила судьба. Противиться ей невозможно».
Падчерица Суллы, Эмилия, тоже была замужем. Более того, она оказалась беременна. Впрочем, такие пустяки совершенно не волновали диктатора.
Драма женитьбы Помпея переросла в трагедию, несчастья стали сыпаться одно за другим. Отец Антистии, претор, был убит в курии[16], так как из-за Помпея его считали сторонником Суллы. Мать не перенесла его смерти и сама наложила на себя руки. Помпей бросился к Сулле, умоляя его в сложившихся обстоятельствах хотя бы отсрочить время новой женитьбы, но Сулла был неумолим. Он уже не выказывал дружеских чувств, не обнимал Помпея, не говорил, как он рад, что скоро породнится с ним, — нет, ничего этого он не делал и не говорил. Посмотрев на Помпея своим тяжелым, давящим, знакомым, наверное, каждому римлянину взглядом, он сказал, даже не пошевелив губами:
— Это решено. Иди.
И Помпей ушел. А через несколько дней вынужден был объявить жене желание Суллы. Антистия не плакала, не заламывала руки, не просила, но лишь, коротко вздохнув, тихо сказала:
— Боги покарают тебя за это, Помпей.
И боги его покарали. Антистию он был вынужден открыто обвинить в прелюбодеянии и изгнать с позором. А Эмилию, падчерицу Суллы, забрали у мужа и привели к Помпею. Говорили, что муж горько плакал. Так горько, будто жену забрал не Сулла, а смерть. Может быть, он предчувствовал будущее. Всего через месяц Эмилия умерла от родов в доме своего нового мужа.
Несчастная Антистия оказалась права — боги покарали его. Тогда — этими страшными смертями, теперь, через много лет, позором. Он не любил Антистию, почти не знал Эмилию, но Муцию он любил. И вот сейчас, на вершине славы, давнее проклятие Антистии настигло его.
— О боги, боги! — забывшись, горестно воскликнул Помпей, вздрогнув от звука собственного голоса, показавшегося ему чужим.
Секретарь отозвался мгновенно:
— Я слушаю тебя, император. Помпей развернулся и, провожаемый недоуменным взглядом секретаря, тяжело шагая, молча покинул кабинет.
11. Посольство
Сразу же после гибели армии и смерти Фалиона Антипатр отправился в Дамаск, к Помпею. С Гирканом он переговорил, но больше для порядка, тот пребывал в столь удрученном состоянии, что не мог быть хорошим советчиком.
Гиркан сидел, укутавшись в толстую шерстяную накидку, хотя день был жарким, и с испуганным выражением на лице внимал словам Антипатра.
— К Помпею? — дрожащим голосом переспрашивал он время от времени, — Ты говоришь, что едешь к Помпею? А если он…
Антипатр смотрел на Гиркана уже не с презрением, а с тоской. Если бы он только мог, то расстался бы с этим ничтожным человеком сию же минуту и навечно. Но он не мог. Гиркан был тяжелой ношей — тело и дух Антипатра едва-едва удерживали ее, — но сбросить с себя первосвященника значило бы упасть самому. Упасть и больше никогда не подняться. Антипатр понимал, что либо донесет эту ношу и наконец сумеет распрямиться, либо — смерть и забвение, равносильное смерти. И потому в который уже раз он терпеливо объяснял первосвященнику существующее положение дел:
— У нас нет больше армии, нет средств, и Помпей — наша единственная надежда. Аристовул — ты же знаешь своего брата — слишком горд, чтобы склониться перед Помпеем особенно низко. А римляне не любят гордых, они и сами горды без меры, так что будем уповать на гордыню Аристовула.
Антипатр не добавил: «И еще на твое ничтожество», хотя подумал так. Римляне не любят гордых и презирают ничтожных, но ничтожность провинциального царька значительно полезнее хотя бы проблесков гордости. Так полагают римляне, и Антипатр внутренне соглашался с ними.
— Я возьму с собой Ирода, а Фазаеля оставлю с тобой. Он хороший воин. Не беспокойся, в случае чего он сумеет защитить тебя.
Гиркан не ответил и еще плотнее закутался в толстую шерстяную накидку.
Это первое посольство Антипатра оказалось неудачным. Они просидели целый день в приемной Помпея, но Помпей их не принял. Ближе к вечеру к ним вышел секретарь и надменным тоном, холодно на них глядя, сообщил волю Помпея:
— Император будет говорить с самим Гирканом, а не с посланными его.
Ирод не испытал того унижения, которое выпало на долю его отца. Он впервые так близко видел римлян. Ирод хорошо понимал их язык, потому что начал изучать его с раннего детства — Антипатр считал латынь главным предметом в обучении сыновей. Но латынь, которую он слышал дома, и та латынь, на которой говорили здесь — солдаты на улице, этот римский чиновник с холодным лицом, — были не похожи.
Он хорошо все понимал, мог бы ответить и был вполне уверен, что его поймут. Но дело оказалось совсем не в знании, а в чем-то другом, неуловимом. Не в том, что произносили, а как: интонации, с которыми говорили на улице, и интонации, с которыми говорили здесь, в приемной Помпея, были разными. Но что-то главное, неуловимое, оказалось для всех единым. Это был язык победителей. В каждом произносимом звуке слышался глухой голос серебра и звонкий голос стали. Того самого серебра, из которого отлиты были римские орлы, поднимаемые на высоких древках перед строем римского воинства, и той самой стали, из которой были выкованы короткие мечи доблестных римских легионеров.
