заикалась и не лепетала, когда говорила с отцом. Он хотел, чтобы она прочла его письмо и сказала, что о нем думает.
Пробежав его глазами в тот же вечер, Оттла почувствовала, будто опустилась на самое дно океана страданий, не понимая, что было мучительнее всего – пропасть отчаяния Франца, неистовость его текста или же тот факт, что она даже не догадывалась о том, какую колоссальную боль терпел самый дорогой ее сердцу человек, с которым она всегда делила радости и горести. Ее охватила целая гамма чувств: стыд, бессилие, гнев.
У нее не нашлось слов сказать ему, что, сколько бы усилий он ни прилагал, пытаясь добиться одобрения отца, им в любом случае никогда не принести плодов. Ей не хотелось отнимать у него все надежды. Доверившись ей, он дал понять, что осознает опасность, но готов пойти на риск, убежденный, что Герман Кафка – не такой уж толстокожий зверь, каким себя выдает, что отцу только и останется, что склонить голову перед подобным жестом сыновней любви. Перечить в этом она не захотела, хотя попросту была обязана заявить: «Франц, ты ошибаешься. Наш отец в принципе не способен ступить даже одной ногой в твой мир, увидеть его красоту и охватить мысленным взором все присущие ему сомнения. Наш отец относится к числу тех мужчин, кто лишен гуманного начала, но в избытке наделен ощущением собственного всемогущества, внушающего им веру в то, что именно они правят этим миром. Наш отец смеет говорить о тебе все, что думает, произносить вслух любую мерзость, которая приходит ему на ум, а то, что сам называет искренностью, считает вершиной человеческих достоинств. Но эта его мнимая искренность, Франц, – хотела сказать ему она, – по сути лишь проявление бесчеловечности и бесчувственности к тем, кто его окружает, а заодно к явлениям и предметам. Его мнимая искренность – это та же воля утолять свои прихоти, властвовать и подавлять, только названная другим именем. Отец орет и топочет на тебя ногами только потому, что ему невыносим его собственный образ, который он словно в зеркале видит, разговаривая с тобой. Бессильная груда плоти, лишенный чувственности карлик перед лицом такой глыбы человечества, как ты. Не искушай дьявола, Франц! Не отдавай письмо отцу, не вверяй еще раз свою судьбу в его руки».
С ее уст не слетело ни звука. Она лишь безучастно смотрела, как брат идет на верное поражение. И в тот же день после обеда, сгорая от беспокойства, дожидалась в родительской квартире Франца. Напротив сидела мать, даже не подозревая, какая ей вскоре предстоит миссия. Говорили о погоде. Надеялись, что зима в этом году будет мягче. Мама то и дело на что-то надеялась, на положительное решение в одном вопросе, на отрицательное в другом, одним словом, само воплощение надежды. Услышав стук в дверь, Оттла пошла открыть. Брат стоял на лестничной площадке с портфелем под мышкой и дрожал от холода в своем пиджаке. Затем на удивление спокойным тоном заявил, что имеет сообщить нечто очень важное. «Настолько, что даже не может подождать до вечера?» Не может, мама, ибо вечером у них не будет возможности поговорить наедине. «Надеюсь, ничего страшного?» Абсолютно ничего, мама, как раз наоборот. Преисполненным непривычной для него властности жестом он обнял мать за талию, попросил сесть, достал из портфеля конверт и вытащил из него пухлую стопку исписанных от руки листов, в его пальцах чем-то напоминавших пачку денег. Потом в той же невероятно степенной манере с гордостью объяснил, что написал отцу письмо. «Что за диковинная мысль!» – едва слышно прошептала мать. Он немного подождал и повел свой рассказ далее, объяснив, что эти страницы содержат в себе тридцать лет совместной жизни, извлекают из их нескончаемого конфликта урок и обрисовывают новые жизненные горизонты – да-да, послание преследовало в высшей степени амбициозную цель выстроить мост между двумя непримиримыми мирами. А поскольку мост им требовался прочный, то и письму полагалось быть длинным. Когда он закончил, мать заверила его, что все поняла. И все повторяла «ясно», «ясно». Ее взгляд выражал не столько понимание, сколько сочувствие, по ней было прекрасно видно, что она вообще не может взять ничего в толк. Выглядела какой-то потерянной – точно такой же вид Юлия Кафка неизменно принимала на фотографиях рядом с мужем, самым настоящим колоссом. Перед тем, как передавать письмо, сын попросил его прочесть, дорожа ее мнением. В ту же секунду на ее лице отразилась озадаченная гримаса, свидетельствуя о том, что она вполне бы обошлась и без этого. Выступать в роли посредника было на грани, а то и за пределами ее сил. Сын добавил, что она может высказать свои сомнения по поводу как сути, так и формы письма, но у него не остается ничего другого, кроме как подать эту жалобу адресату.
«Жалобу? – растерянно переспросила мать. – Какую жалобу?»
В момент передачи письма ей не надо портить впечатление, сообщая, о чем оно, потому как сам Франц рассчитывал на эффект неожиданности. «Мне кажется, отец не любит сюрпризов», – сказала она. На что сын ответил, что он не любит неприятных сюрпризов. «Ты… ты уверен, что поступаешь правильно?» – смущенно прошептала она, в ужасе от того, что от нее сейчас требовали. Идея дать прочесть мужу письмо почти на сотню страниц, притом что он в жизни не читал ничего кроме утренней газеты да бухгалтерских отчетов по вечерам, казалась ей гротескной. Стараясь ее успокоить, он нежно положил на руку матери ладонь и выразил убежденность в том, что отец не останется равнодушным к этим строкам и сумеет осознать всю их важность. Ей надо произнести одну-единственную фразу: «Это написал твой сын». А если отец выкажет раздражение, вздохнет и возденет к небу взор, что вполне предсказуемо, потому как они все хорошо его знают, ей придется задействовать весь свой дар убеждения. Пробежав глазами первые строки, отец уже не сможет остановиться. В этом она может положиться на него. «Ну раз для тебя это так важно…» – едва слышно пролепетала мать. Франц обнял ее, прижал к себе, будто лишая последней надежды, объяснил, что должен срочно бежать в страховую компанию, и с победоносным видом откланялся.
Как только за ним затворилась дверь, в комнате вновь повисла тишина. «Смотри, снег больше не идет», – через какое-то время проронила мать. Снегопад и в самом деле прекратился. «Ладно, – сказала она, вставая со стула, – жизнь на этом не кончается, у меня к ужину ничего не готово». И с подавленным видом ушла на кухню. Несколько мгновений
