В покое пахло лекарствами, горячим воском. Майский ветерок с Невы не в силах был развеять этот запах, только поддувал занавески да колебал тусклое пламя свечей, потрескивающих в бронзовых жирандолях.
Меншиков ногой посунул под ложе таз с набухшими черными пиявками. Их ставил императрице молодой французский лекарь Арман Лесток, сейчас тоже сидящий в кресле, только по другую сторону ложа.
Князь внимательно посмотрел на Лестока: жидковатый галант, как только справляется с семнадцатилетней царевной Лизкой. Но понятлив и хитер.
— Верни сознание! Есть у тебя такое снадобье? — спросил он лекаря.
— Есть, ваша светлость, ненадолго возвратит разум. Но потом может стать еще хуже.
— Давай! — приказал Меншиков.
Лесток достал из кожаного саквояжа с застежками в виде львиных голов крохотный хрустальный пузырек, до половины наполненный темной жидкостью, вытащил притертую пробку, подошел к окну, покапал в рюмку, шевеля губами, старательно закупорил пузырек и понес лекарство умирающей. Раздвинув краем рюмки ее губы, влил лекарство. Вскоре императрица засохло произнесла какое-то слово на родном литовском языке.
— Что-что? — приблизил к ее губам ухо светлейший.
Серое лицо его в крупных порах напряглось. Приказал грозным шепотом Лестоку:
— Выдь! — и тот на носках пошел к двери, подрагивая куриным задом.
Императрица скончалась в два часа пополудни 6 мая 1727 года, успев причаститься и подписать все бумаги, подсунутые светлейшим.
Свой дворец на Васильевском острове, по фасаду выкрашенный в ярко-желтый цвет, светлейший построил с размахом и великолепием. Лучшие мастера сотворили изразцовые камины, живописные плафоны, люстры цветного хрусталя с золотыми ветвями, бра, похожие на огромные набухшие мочки деревьев.
Паркет был сделан из бука с врезанным перламутром, стены обтянуты шелковыми обоями, пол в вестибюле украшен мозаикой из уральской разноцветной яшмы и мрамора. Резные вызолоченные перила вели к дверям, выложенным перламутровыми раковинами. В широких коридорах, укутанных персидскими коврами, парижскими гобеленами, горделиво высились китайские, саксонские, японские вазы отменного фарфора.
Поражали воображение венецианские зеркала, столы на изогнутых ножках, массивные канделябры, золоченая кожа стульев с высокими спинками, огромные бронзовые куранты с мелодичным боем.
А стоило выйти в сад, где чудодействовал мастер Иоганн Фохт, пройти широкой липовой аллеей до цветников, беседок с канапе, к оранжереям и гроту, зверинцу и птичнику, миновать мраморные скульптуры венецианцев Антонио Тарсиа и Пьетро Барбаута, как ощущение невиданного богатства укреплялось еще более.
Особенно гордился светлейший своим портретным залом: там висели полотна персонных дел мастера Ивана Никитина. Живописец сей возвратился семь лет назад из Италии, где совершенствовал свой талант, почти не выходил из мастерской, построенной ему еще императором Петром по собственному рисунку Никитина.
Был мастер неприятен Меншикову, разило от него вольнодумством. Потому приказал Александр Данилович учредить за Никитиным крепкий надзор, даже установил караул возле мастерской. Но — никуда не денешься — писал портреты Никитин такие, что гости только ахали.
Вот взять хотя бы портрет жены Дарьи — «княгини Данилычевой», как называл ее в письмах светлейший. С холста смотрело доброе, с намечающимся вторым подбородком, холеное, красивое лицо спокойной насмешницы, любящей незлую шутку. Меншиков часто останавливался возле этого портрета. Даша родила ему семерых детей, да в живых осталось только трое.
Справа от нее висел портрет старшенькой, светловолосой Марии, ей недавно исполнилось шестнадцать лет. Мягко светятся огромные голубые глаза с поволокой, маленький рот слегка приоткрыт. Лебединая шея… белоснежные покатые плечи… в глубоком разрезе платья — холмики грудей.
Слева от матери — портрет темноволосой дочки Саньки, она моложе сестры на год. Щеки у сластены в пушку, как персики. И сын Александр — отрок с упрямым, замкнутым выражением лица. Кем будет он? Поддержит ли фамилию? Светлейший пытливо смотрит на портрет сына.
У самого Меншикова на портрете нависли дуги густых бровей над припухлыми веками, глаза проницательны. Но что-то в этом портрете всегда вызывает недовольство князя: уж больно надменно глядит двойник. Не захотел мерзавец Никитин передать силу его ума, безудержную храбрость. То ли дело величавый бронзовый бюст, стоящий на ореховой подставке в вестибюле. Он заказал его десять лет назад Растрелли и остался доволен этой работой: маленькие «петровские» усики оттеняли решительно очерченный рот на худом лице; крутой подбородок внушал мысль об умении добиваться цели. Вот здесь он настоящий.
* * *
За окном серая муть. Даша еще сладко спала, по-девичьи подтянув колени. Стараясь не разбудить ее, Александр Данилович поправил соболье одеяло и тихо вышел в предспальню. В комнате с выставленными на полках кубками, шкатулками в каменьях, коллекцией оружия на стенах светлейшего ждали визитеры: послы, сенаторы, президенты коллегий, губернаторы…
Меншиков, зевнув с повизгом, обвел всех приветливыми живыми глазами.
Стоял в углу поджарый, с жеваным лицом, адмирал Сиверс. Возле него ладонью подбивал бороду в проседи новгородский враль, иезуитский выкормыш, архиепископ Феофан Прокопович, что с готовностью расторг помолвку Марии с Сапегой. Похрустывал тонкими пальцами князь Шаховский, рассеяно слушал, что ему нашептывал сморчок Нарышкин, — не иначе суесловил.
Канцлер граф Головкин натянул на лицо маску. Влезть бы в его башку, узнать, что замышляет подговорщик?.. Да и подлипала, бездельный ласкатель Василий Долгорукий хорош. Ишь, каким павлином вырядился.
Светлейший сел в кресло с княжеским гербом. Парикмахеры подкрашивали его усы, покрывали ногти лаком, причесывали, камердинеры облекали костистое тело светлейшего в одежды, а он перебрасывался словом то с одним, то с другим из визитеров: обещал, журил, милостиво похвалил, приказывал, и приказы те записывал его секретарь — молчаливый, старательный Андрюшка Яковлев.
— Принеси огуречного рассолу, — приказал светлейший херувимчику-камердинеру, и тот выскользнул.
Головкин с трудом потушил презрительный взгляд: «Сейчас будет опохмеляться». Снова натянул на лицо маску невозмутимости.
Напившись из серебряного жбана рассолу, Меншиков затолкал в ноздри табак, смачно почихал и отпустил визитеров восвояси.
* * *
Пока чада и домочадица не проснулись, князь в домашней канцелярии крепил письма и диктовал распоряжения секретарям.
На потолке резвились писаные розовые амурчики, скрывшие прежний портрет Петра I. Портрет этот царю не понравился схожестью со святым на иконе. Только маленькую пушчонку, намалеванную возле портрета, признал бомбардир, остальное приказал соскрести. Тогда и появились амурчики да плафон французского живописца Пильмана.
…Меншиков удобнее устроился в кресле и, не выпуская из зубов костяного длинного чубука, стал просматривать отчеты управляющих имениями.
Готовно застыли три секретаря: Франц Вист, Адам Вульф да Андрюшка Яковлев. Первые два ведали иностранной корреспонденцией, а Яковлев — перепиской хозяйственной и составлением поденных записок.
Светлейший довольно свободно говорил по-немецки, голландски, но обучением письму и чтением себя не обременял: к чему засорять мозги, коли есть расторопные секретари.
Владения Меншикова разрастались все более. Теперь в его «империю» входили пожалованные за службу семь городов, три тысячи сел и деревень со ста тысячами крепостных, земли в Малороссии, Прибалтике, Польше, Пруссии, Австрии…
Он скупал доходные дома, мызы, харчевни, лесные угодья, открывал винокурни, кирпичные, мыловаренные, стекольные заводы, хрустальные мануфактуры, лесопильни, бумажные мельницы и солеварни. Не гнушался и малым прибытчеством: недавно отправил на Монетный двор серебра на двадцать пять тысяч рублей, а получил оттуда новоманерных гривен, с примесями, на сорок тысяч. Отдавал деньги в приплод… Графу Андрею Матвееву занял под заклад алмазов и при шести процентах годовых. Был даже… экономом Александро-Невского монастыря и без согласия светлейшего настоятель не мог производить траты.
Только в Москве у Меншикова двести лавок, да еще в Поморье рыбные промыслы, рудники. Его люди били моржей и тюленей в Белом море, собирали мед в приволжских лесах, привозили из Сибири бобровую струю.
Светлейший отправлял хлеб, сало, лосиную кожу, щетину, пеньку в Англию, Голландию, торговал икрой и воском, изюмом и ладаном, выписывал породистых овец из Силезии, Испании. Через подставных лиц принимал казенные подряды, за мзду освобождал купцов от внутренних пошлин, а для откупщиков добивался поблажек при питейной продаже.
