Да, был он, как сам любил говорить, капиталист. Кабы знал кто, сколько его миллионов лежит в банках Амстердама и Антверпена!
Деньги — это власть, могущество…
…Обладая прекрасной памятью, Меншиков помнил имена верных и нужных людей, донесения годовой и более давности, свои распоряжения, держал в уме множество цифр.
Сейчас он внимательно слушал секретаря, читавшего письмо управителя раненбургских имений Якова Некрасова и ясно представил этого высокого, тощего, беспредельно преданного ему слугу.
«Государь мой премилостивейший, Александр Данилович! Доношу вашей светлости… Нынешний год был зело мочливый, а земли иловатые, и от того урожай худой ожидается. А потому, как в запрошлом годе, хлеба ржаные весьма худые были, отчего крестьяне ваши в скудости, весьма нужду претерпевают. Мужики поборами казенными зело отягощены, и недоимки за год прошедший не плачены.
А ныне среди них немалая шатость замечена. Ропщут многие, что-де в тягость им поборы и не след-де за то оброк прибавлять. Иные ж, страх божий позабыв, в бега пустились. И год нынешний бежало их, государь мой Александр Данилович, не менее как шесть сотен — один в скиты раскольничьи да в башкиры, другие в Запорожье али на Яик, иные ж, как сказывают, в Молдавию, а особливо в Польшу.
А в деревне вашей светлости, Клочковке, намедни смута была. Мужики Матюшка Пяткин да Спирька Герасимов со товарищи крестьян подбивали, дабы никаких повинностей вашей светлости не нести и налогов не платить, потому как все-де не токмо барское, но и казенное ему-де, светлейшему князю, достается. А я смутьянов тех приказал повязать и зачинщиков главнейших Матюшку да Спирьку в воеводскую канцелярию препроводил, протчих же, наказав батожьем нещадно, велел в подвал на хлеб и воду посадить, да на барщину в железах выводить. Тако смятение утишино было».
Князь громко выругался, попыхал трубкой, пропуская дым через ноздри, приказал Яковлеву ответить раненбургскому управителю: «Тем мужикам, кои в неустройство пришли, годовую отсрочку дай, дабы после урожая рассчитались, а в нынешнем году недоимок с них не требуй. Тем же, кои на оброке в Козлове, Переславле, Москве, по алтыну на рубль надбавь. А со смутьянами обращайся со всей строгостью, но в канцелярию воеводскую впредь их не вози, на месте наказание воздавай, сыск беглых усиль».
Продиктовать-то продиктовал, но и задумался: «Ныне над крестьянами десять командиров. Иные не пастыри — волки, в стадо ворвавшиеся, чего стоит один только приезд солдатских команд. В бегах уже тыщи и тыщи. Если так дале пойдет — не с кого будет взять ни податей, ни рекрутов. Когда вор Булавин голь поднял, так и в моих деревнях — Грибановке да Корочанах — мужики безобразия творили».
Андрюшка Яковлев протянул князю письмо от сибирского генерал-губернатора Михаила Долгорукого, почтительно напомнил:
— Пятый месяц лежит…
«Просит защиты, ворюга», — сердито сдвинул брови Меншиков.
— Ладно, читай!
Но еще раз, не без удовольствия, прослушал в начале губернаторского письма свой полный титул: «Светлейший Святого Римского и Российского государств князь и герцог Ижорский, в Дубровне, Горы-Горках и в Почепе граф, наследный господин Араниенбурхский и Батуринский, Всероссийского над войска командующий генералиссимус, верховный тайный действительный советник, рейхсмаршал, Государственной Военной коллегии президент, адмирал Красного флага, генерал-губернатор губернии Санкт-Питербурхской, подполковник Преображенской лейб-гвардии, полковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, орденов святых апостолов Андрея и Александра, Датского слона, Польского Белого и Прусского Черного орлов и святого Александра Невского кавалер».
«Ничего не забыл, все в кучу сгреб», — с насмешливым удовлетворением подумал Меншиков и снова не стал отвечать Долгорукому, продиктовал еще с дюжину писем: в Раненбург бурмистру Панкрату Павлову — о покупке рыбы на Покровской ярмарке и починке двора; в великолукские вотчины приказчику Михайле Баранову — о сборе долгов; в Ладогу — о продаже хлеба в кулях. И еще: о починке каменных палат, приготовлении пива, сборе доходов, покупке трех тысяч аршин лысковского полотна, волжских засолов икры…
Затем Вист прочитал ему заранее отчеркнутые места из свежих английских, французских и шведских газет, особенно то, что писали там о России, о самом князе. Прочитал и сообщения из «Ведомостей».
— Приготовь письмо шведскому послу барону Цедеркрейцу, — повелел Вульфу, — поблагодари за поздравление с обручением дочери, ну, и там подпусти пятое-десятое…
Под самый конец работы светлейший приказал Андрюшке:
— Узнай, солдат Нефедов жив ли?
Солдату тому в баталию голову разбили, а хирурги вставили ему кусок собачьего черепа. Вот чудо и новизна!
Отпустив Виста и Вульфа, князь спросил у Яковлева:
— Что в юрнале повседневных записок вчера написал?
Андрюшка открыл кожаный переплет, тисненный золотом, считал с голландской бумаги в водяных знаках:
«Пасморно и дождь с перемешкою. Его светлость встал в 4 утра, сел кушать в предспальне с губернаторами. Пил кофий с миндальным молоком… Принесли новый герб для карсты его светлости: на прямоугольном щите — красный лев, всадник на белом коне, золотой корабль и пушка. Посередь щита — черный маленький орел, над щитом — пять шлемов, а щит держат два солдата с мушкетами.
Встречался с архитекторами… Отправился в адмиралтейскую крепость, на спуск нового корабля и в школу навигаторов. Зрил, как делают новую дорогу на берегу Невы… Заседал в Верховном тайном совете, самолично тушил пожар в оружейном амбаре. Объявил о повышении в чинах… Вечером — ассамблея во дворце…»
…В палатях над Головой чья-то озорная рука забренчала на клавесине. Меншиков усмехнулся: «Проснулись. Не иначе Санька струмент терзает. Мария музыку серьезно любит, да сейчас ей и не до того».
— Справно записал, — удовлетворенно сказал князь Яковлеву и походкой враскорячку, твердо ставя кривоватые ноги кавалериста, сутуля спину, словно от привычки припадать к конской гриве, пошел в детские покои.
Коридоры сумрачны и таинственны. Свечи бросают блики на густо-медовые стены, дробят светом зеркальные пилястры. Поглядывают женские головки-бушты на огромный плафон, где пируют олимпийские боги.
На секунду Меншиков приостановился. Роста он был высокого, почти Петрова, — заглянул в верхнее овальное зеркало и недовольно отметил, что волосы стали редеть.
Сына Александр Данилович застал с его гувернером профессором Конрадом Генингером, маленьким старичком в башмаках с пряжками, в чулках, камзоле и парике.
На столе — глобус, гусиное перо в чернильнице, на полках — книги, а на стенном ковре — скрещенные шпаги.
— Как ученье, Кондрат? — строго спросил Меншиков.
Сын стоял с указкой у ландкарты.
— В трудах, — скромно ответил Генингер.
По заданию своего учителя мальчик должен был переводить главы французских книг на немецкий язык, а немецких — на французский.
Сократ, как и следовало ожидать, не произвел на подростка впечатления — мал еще, «Дон Кихота» отложил с презрением — не по душе пришелся, а вот Робинзоном бредил и сам играл в него.
Читал не без охоты «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению».
Мальчик был прилежен, особенно в пауках точных, хотя с видимым удовольствием штудировал и «Российскую риторику» — о правилах древних и новейших ораторов. Разделы «Основания красноречия», «Об украшении слова», «Обозрение частей витийского искусства — уверяющего, советующего, возбуждающего» — не оставляли его равнодушным. Да и шпажную битву любил.
— Ваши наставления, князь, Александр выполняет неукоснительно, — ответил Генингер.
Мальчик бросил на гувернера благодарный взгляд.
Ну, не все так уж благостно, но это их дела и вмешивать батюшку не стоит. А наставления его, записанные секретарем, Александр получил, как только появился в доме Генингер. Отец поучал: «Дорожи временем, убегай праздности, прилежай к занятиям. Ничего нет лучше в молодых летах труда и учения. Праздность — всему злу корень… Как добрым поступкам обучаются юноши от других, подобно кораблю, который управляется рулем, то и тебе должно слушать и почитать своего гувернера, определенного ее императорским величеством, который обязан доносить государыне о нерадении к наукам или о дурном твоем поведении, отчего приключится тебе бесславие, да и мне не без стыда будет».
Ну, бога гневить не приходится, принуждать Александра учиться не надо, как сына вологодского дворянина Ивана Маркова. Послал его Петр в Венецию для навигационной науки, а Иван в Россию сбежал, постригся, как иеромонах Иосаф. Его, однако, из монастыря извлекли да в Венецию возвратили.
