Галина Серебрякова - Юность Маркса

«Раздавим гидру тирании!»

«Свобода, равенство и братство!»

Наполеон подарил прекрасный запущенный парк с безносыми нимфами и изуродованными вакханками одному из своих маршалов. Но маршал привел в порядок только пять из шести подаренных ему поместий. Он успел лишь переименовать «Замок королевы» в «Замок императрицы». Поместье медленно разрушалось: лионских буржуа не соблазняла дворянская обитель, построенная для празднеств и удовольствий. Вскоре после Июльской революции господин Броше приобрел поместье за бесценок.

Лионские буржуа, в противоположность своим столичным собратьям, недолюбливали чрезмерную роскошь. Жены многих шелкоткацких магнатов были взяты из Швейцарии, где их воспитывали в строгости и ханжеской простоте. Тем не менее Броше решился, как он сам говорил, «доставить себе удовольствие, равное капиталам».

Броше, родом из Парижа, считался пришлым человеком в Лионе, куда переехал, женившись на дочери крупного торговца бархатом. Своим богатством он был обязан главным образом реставрации, в годы которой получил огромную прибыль на займах по уплате контрибуции союзникам.

После смерти тестя Броше вложил деньги в лионскую мануфактуру и продолжал богатеть.

Он назвал «Замок императрицы» «Виллой изобилия», затратив на отделку свыше сотни тысяч франков, — к удивлению лионского буржуазного общества.

Глухой сад был вырублен и превращен в цветник, в отремонтированном доме появились сомнительного качества картины, скупленные агентами в провинции и столице. Чучело медведя с протянутым блюдом для визитных карточек стояло у входа; разбитые нимфы уступили место каменным статуям, символизирующим веру, надежду и добродетель. Выписанный из Италии скульптор оформлял и воплощал замыслы негоцианта. Вместо обветшалых беседок — «храмов любви и восторга» — Броше выстроил два круглых, похожих на цистерны, глухих сооружения, внутри которых устроил панорамы. Одна иллюстрировала библейскую притчу о самаритянине и нищем, другая представляла обращение негров в католичество. Оба эти сюжета до слез трогали господина Броше.

В хозяйском кабинете стены были увешаны всевозможным оружием. На самом почетном месте висел кухонный нож с деревянной рукояткой, которым, но заверениям Броше, был убит Марат.

Только в комнатах дочери сохранился стиль старого барского дома. Амур и Психея продолжали целоваться в будуаре Генриетты Броше. Балдахин над кроватью был того же палевого цвета и так же украшен птицами, как и в те дни, когда под ним спала расточительная королевская фаворитка. Единственный божок, украшавший бассейн перед террасой дома, был Меркурий.

Генриетта Броше, пухлая краснощекая девятнадцатилетняя девица, вот уже два года как покинула школу при монастыре урсулинок, где воспитывались наследницы титулов и миллионов. Барышня Броше читала целыми днями романы, а перед сном — молитвы. Жизнь в Лионе казалась ей унизительно-прозаической. Генриетта мечтала о замужестве — главным образом как о перемене места.

«Париж, — писала она подруге, — единственный уголок на земле, где ничто грубое не коснется моего мечтательного, печального сердца».

Жорж Дюваль, адъютант генерала графа Роге, командира войск, расположенных в Лионе, человек с безукоризненно тонкой талией, казался Генриетте Броше приятным спутником в столицу — «в сей оазис в черством мире».

— Могли бы вы из любви к женщине подать в отставку и поехать ради нее на крап света, Жорж? — спрашивала Генриетта, покуда отец выхваливал гостям свои конюшни.

— Но, сударыня, как истинный сын Франции, я готов сложить голову на поле брани, однако чести я не отдам никому. Отставка в двадцать четыре года была бы позором и лишила бы меня наследства.

— Барон, — позвала Генриетта Дюмолара, тоскливо разбрасывающего каблуком гравии дорожки. — Любите ли вы луну? — Она жеманно протянула руку по направлению к выползающему из-за холма полумесяцу.

— Признаю ее полезным светилом, значительно, однако, уступающим газовому фонарю, последнему изобретению нашего века, — ответил тот.

Господин Броше, только что назвавший сумму, затраченную на молочную ферму, к которой направлялись гости, обернулся на слова префекта, аплодируя.

— Браво! Ответ, достойный эпохи пара, мой друг, — добавил он, фамильярно хлопнув барона по плечу.

— Ах, какая, однако, проза! — капризно заявила барышня Броше. — Луна — солнце смерти. Взгляните друг на друга: мы прозрачны, мы сини, мы — увядшие цветы.

Господин Броше в негодовании взмахнул черным зонтиком.

— Вот за эти бредни, господа, я платил святым монастырским грешницам десятки тысяч франков! Моя мать, не стоившая моему деду сотой доли моих затрат на Генриетту, не умела читать и не имела времени думать о луне. Зато она заложила основу благоденствия семьи, открыв булочную возле Гревской площади. Отец нашего короля, принц Филипп Эгалите, весьма хвалил матушкины печенья. Не угодно ли посмотреть сантим, который он дал ей в день суда в уплату за сдобный хлебец?

Господин Броше вынул из бисерного кошелька, подаренного ему Генриеттой ко дню рождения, стертую монету времен первой революции и подал ее префекту.

Бувье-Дюмолар ничем не обнаружил того, что видит реликвию в восьмой раз на протяжении последнего месяца.

С воцарением Луи-Фнлиппа среди самоуверенных буржуа входило в моду иметь в числе предков умеренных якобинцев.

— Вы похожи на Альфреда де Мюссе, Жорж, — шепнула барышня Броше. — У вас та же гордая шея. Ах, взгляните вверх!..

патетически пришепетывая, декламировала Генриетта «Балладу о луне» входившего в моду поэта.

Адъютант генерала Роге не решился сознаться в том, что доселе не слыхал стихов Мюссе. В свободные часы он отдавал предпочтение картам.

У фонтана разговор коснулся холеры. Напоминание о страшной неведомой болезни, подползающей с востока к Франции, пронеслось ледяным дуновением. Дамы зябко кутались в мягкие шали. Нервно вспыхивали трубки под усами мужчин.

— Лимоны и ромашковый настой предохраняют от болезни, но, впрочем, поскольку она передается по воздуху, уберечься невозможно, — авторитетно заявил почитаемый в Лионе врач, поглаживая завитую по-ассирийски бороду.

Ночной ветер задувал свечи в серебряных канделябрах, которые несли лакеи. В «Вилле изобилия» оркестр доигрывал увертюру из Беллиниевой «Нормы».

Начались танцы. Господин Броше увлек префекта в диванную, где девятнадцать лионских буржуа молча играли в карты. Появление хозяина под руку с префектом прервало игру.

Бувье-Дюмолар поймал вопросительные взгляды, обращенные к нему, и попытался ускользнуть от расспросов.

— Парижские газеты, — сказал он, небрежно развалившись в кресле, — толкуют о премьере оперы «Танкред». Не верится, что пучеглазая Паста превзошла в игре божественную Малибран. У нее холодный тембр и надтреснутые верхи.

Фабриканты угрюмо помалкивали. Оперные дивы их не интересовали.

— Жена спросила меня, — сказал, шамкая, старик с позеленевшими от нюхательного табака усами, — сможем ли мы уберечь дом от холеры? Я ответил, что если мы живы, несмотря на вымогательства рабочих, то и холера нас не одолеет.

— Воистину то, что мы переживаем, пострашнее эпидемий, — начал Броше. — Город кишит недовольными. Восьмого октября, всего неделю назад, рабочие, предводительствуемые демагогами, решили требовать повышения заработной платы. Негодяи не понимают, что Лион — не Англия, где паровая машина значительно удешевила кусок шелка. Проклятые англичане довели цену за штуку до пятидесяти франков против наших девяноста… Мы окружены, стиснуты неслыханной конкуренцией: Вена, Эльберфельд, Кёльн, Милан, — двадцать тысяч конкурирующих станков, не считая британских.

Броше дрожащим голосом подсчитывал потери на Франкфуртской ярмарке. Фабриканты сочувственно кивали головами.

— Было время, — сказал другой старик в коричневом парике и старинном зеленом камзоле, потомок древней династии лионских фабрикантов, — когда лионский шелк снабжал всю Европу, проникая в Азию и Африку. Русские царицы и богатые скандинавские фермерши не носили иных тканей. Господь бог был милостив к нам. Хвала ему! Теперь — не то, — голос купца стал скрипучим, и кулаки сжались. — Мы, как пираты, бросаемся на вновь открытые земли, деремся и торгуем в убыток, гоняясь за Грецией, и боремся за турецкие и алжирские гаремы. Мы заискиваем перед бабьем всего мира, угождаем, захваливаем. И в момент такого кризиса рабочие и ловкие содержатели мастерских пытаются бунтовать. Господин барон, нас — цивилизованных людей — только пятьсот в Лионе. Мы окружены тесным кольцом врагов. Их десятки тысяч, — тридцать тысяч ткачей, около десяти тысяч владельцев станков, которые не менее опасны в часы восстаний. Я не знаю числа учеников и подмастерьев — этого сброда, способного на все. Берегитесь, барон, развязывать стихию! Вы забыли, на что способна чернь. Вспомните, господин префект, вас послал король блюсти наши интересы! — Старик наступал на префекта, грозно размахивая рукой у его лица.