— Друзья мои, — ответил префект департамента Роны, немного растерявшись, — заверяю вас, нам не грозит анархия, стихают страсти, проясняются умы, люди возвращаются к порядку. Будем тверды. Монархию беспокоит рабочий вопрос, но она сумеет удержать рабочих в пределах разумного. Мы знаем, как ценит монархия труд промышленника. Обогащайтесь, потому что ваше богатство — богатство нации, благодеяние для рабочих.
Иоганн Сток очутился в предместье Круа-Русс ужо далеко за полночь. Босые ноги ныли, и сведенный голодом желудок причинял непереносимые страдания. Оставив позади шлагбаум, Иоганн свернул в первую попавшуюся улочку и пристроился у низкого дома, подпиравшего сарай, охраняемый болтами и гиреподобным замком. Сток заснул, едва голова его припала к каменной ступени. На рассвете он был разбужен бесцеремонной женской ногой. Широкая холщовая юбка касалась его лица, большая мягкая ступня грозила смять нос. Ему удалось, однако, убедить женщину, что он вовсе не пьян и дожидался утра, чтобы отыскать мастера Буври, которому несет поклон от родственника.
Вскоре Иоганн стучался у двери мастерской Шарля Буври. Владелец семи станков получил от Дандье изрядный заказ, но, несмотря на то что безработица давно покинула стены его дома, был опутан долгами и жил впроголодь вместе с наемными рабочими. Налоги и низкая поштучная оплата выделанного шелка заставляли старика не раз подумывать о ликвидации мастерской.
— По мне, лучше поступить на большую фабрику, к богатому хозяину, чем маяться, как мы, в своих конурах, — говаривал часто Буври в ответ на сетования других содержателей мастерских, пугавшихся наступления машин на ручной ткацкий станок.
За станками Буври работали четверо наемных рабочих, сам Шарль и жена его Катерина. Седьмой станок пустовал, с тех пор как заболел единственный сын стариков. Он умирал от чахотки на чердаке дома. Рабочие жили тут же, в мастерской, ночуя под станками, столами и на печи.
Тщательно расспросив Иоганна и положившись на рекомендацию женевского свояка, Буври предложил ему работу. Он объяснил, что сырье дает заказчик и, согласно вековой традиции, рабочий получает за выделку штуки шелка половину суммы, заплаченной за нее хозяину станка негоциантом.
— Кровопийцей, — пояснил Андрэ, самый молодой из ткачей, темноглазый хилый человечек с пушистой головой.
Проработав весь день до поздней ночи, Сток заснул под столом счастливейшим сном.
Он имел отныне кров и кусок хлеба. За каждый проработанный день Буври обещал платить рабочему восемьдесят сантимов — сумму, едва хватающую на то, чтобы оплатить старой Катерине постой и кормежку.
Вопреки предсказаниям Бувье-Дюмолара, страсти не стихали, и, по мнению негоцианта Броше, анархия надвигалась на город, опережая холеру.
В середине октября префект принял делегацию от рабочих и хозяев мастерских, которые просили у него защиты.
Первым заговорил седой Буври. Он начал с жалоб на непосильные новые налоги.
— Господин префект, — сказал старик, переминаясь с ноги на ногу и пощипывая седую бороду. — Нет предела произволу фабрикантов. За последние годы они снизили вдвое и более того плату за выделанную штуку шелка. Мы работаем по восемнадцать часов в сутки, но не можем себя прокормить. Мой рабочий Андрэ выработал за этот год четыреста пятьдесят франков, а пропитание, масло для лампы, квартира и налоги потребовали пятьсот пятьдесят. Как быть Андрэ? Спросите меня, господин префект: что ты ел сегодня, Буври? Но вы знаете — мы голодаем… Король хочет счастья своим подданным и, наверно, не знает, что в Лионе рабочие и владельцы мастерских принуждены собирать милостыню. Шесть тысяч станков брошены, потому что труд более не дает хлеба. Нет управы на фабрикантов. Мы просим пас именем бога и короля, нашего отца на земле, установить тариф, чтобы фабриканты не могли самовластничать и обрекать нас на муки и лишения. Тарифа требуют все лионские рабочие.
Буври замолчал и передал префекту заготовленную петицию.
Рабочие заявляли, что хотят и должны положить предел своему жалкому состоянию, но не желают прибегать к насильственным мерам: «Рабочий класс, просвещаемый с каждым днем все более факелом цивилизации, знает, что, только соблюдая порядок и спокойствие, он получит доверие — основной базис торговли». Петиция заканчивалась обращением к Бувье-Дюмолару: «Зная, господин префект, до какой высокой степени вы по справедливости обладаете любовью управляемого вами населения, рабочая комиссия просит вас внести в прения, которые должны открыться, ваше благосклонное посредничество и даровать обеим заинтересованным сторонам одинаковое покровительство, которое обе заслуживают. Веря в вашу любовь ко всему, что касается счастья людей и гармонии, которая должна существовать в отношениях между всеми классами общества, мы возлагаем на вас наши надежды».
«Вполне грамотно и вполне умеренно», — подумал про себя префект и, дочитав обращение, встал с кресла и пожал руку Буври и его товарищам, обещая принять на себя заботу об их нуждах.
Воспоминания об Июльской революции были еще очень свежи в памяти лионского префекта. Пройдя солидную школу революции, директории, империи, реставрации и вновь революции, он понял огромные возможности и силу «черни». Он не напрасно был свидетелем возвышения маленького корсиканца и многочисленных превращении, творимых революцией.
Его мать — аристократка — принуждена была некогда прирабатывать тяжелым физическим трудом, и детство Бувье прошло в бедности.
Подчеркнутое внимание, вежливость префекта расположили в его пользу делегатов лионских ремесленников и пролетариев, привыкших к наглой грубости и оскорбительному чванству негоциантов и их посредников.
В ответ на обещание помощи Бувье-Дюмолар получил благодарственное письмо от имени всех рабочих города, которые заверяли, что доброта его запечатлена в сердцах всех трудящихся.
Незадолго до намеченного созыва смешанной комиссии из фабрикантов и рабочих лионский префект послал с нарочным в Париж секретное письмо королевскому министру финансов. Разные чувства — негодование по поводу чрезмерных притеснений рабочих, страх за могущие возникнуть осложнения, желание выдвинуться, разыгрывая роль посредника между враждующими сторонами, и вместе нежелание навлечь недовольство центральной власти — боролись в Бувье-Дюмоларе. Однако нн одно чувство не побеждало.
Префект негодовал, что ввиду невыплаты бургонскими и бордоскими виноделами сорока миллионов рублей правительство увеличило прямые налоги, в том числе и квартирный. Увеличение налогов всей своей тяжестью обрушилось на плечи рабочего, «и это, — писал он далее, — на другой день после революции, которая, как должен был думать рабочий класс, сделана в его интересах, и это — при наступлении зимы, увеличивающей нужду. Против безобразий нового обложения вопиют справедливость, разум, конституционная хартия и осторожность». Главное — осторожность!
Впервые за пребывание на посту префекта Бувье-Дюмолар делился с министром своим беспокойством. Он предостерегал от опасного недовольства среди беспокойного населения; беспокойным населением он считал рабочий люд. Но, не желая быть зачисленным в число неблагонадежных, наперекор всему сказанному, заканчивал он уверением в том, что суровый закон все же удастся выполнить, как того хотят в столице.
Иоганн Сток работал не покладая рук пятнадцать — шестнадцать часов. Несколько су, которые он получал на руки, уходили на покупку масла для лампы. Постепенно «немец», как звали Иоганна товарищи, присмотрелся к окружающему. Старик Буври и его жена были очень почитаемы в рабочем городе, и к мастерской в праздничные Дни стекалось множество ткачей со своими нуждами и сомнениями.
Разговоры вращались преимущественно вокруг беды, нагрянувшей весною, — вокруг заработной платы, настолько недостаточной, что она едва покрывала изнуряющие вконец налоги. Иоганн Сток был свидетелем того, как писалась петиция к префекту за тем самым столом, под которым спали он и курчавый Андрэ. Сын Буври Жан, поддерживаемый матерью, кашляя и харкая кровью, сполз с чердака и принял участие в составлении документа. Иоганн знал, что некогда это был здоровенный парень, первый забияка квартала. Жан дважды уходил в Париж, где познакомился с Буонаротти. В Лионе Жан руководил Июльской революцией. Но колючая пыльца шелковичных коконов разъела легкие Жана, как разъедала теперь горло Андрэ. Чахотка была обычнейшей болезнью среди лионских пролетариев.
У хлопотливой, доброй Катерины умерло уже трое сыновей, теперь умирал четвертый. Кашляла и шестнадцатилетняя дочь Буври Женевьева, молчаливая девушка с неразвившимся узеньким тельцем ребенка и беспокойными, чуть покрасневшими глазами.
