Хмельницкий сел на лайку, все еще держа на ладони пистоль, и сказал:
— Садись, человече.
Пивторакожуха опустился на краешек скамьи, положив на колени худые, с длинными пальцами, точно облитые свинцом руки. Взгляд гетмана задержался на них, потом скользнул по обостренному лицу.
— Как звать?
— Пивторакожуха зовут его, — поспешил сказать есаул, чтобы хоть таким способом проявить себя.
— Ступай, есаул, отдохни, мы тут с Пивторакожухом потолкуем.
— Да я уж лучше тут посижу, ясновельможный, — попросил Лученко, удивленный приказом гетмана. Как можно оставить ого здесь, в таком обществе? Рудознатец… Да еще неизвестно, кто он на самом деле. — Хотя ни вид, ни поведение этого рудознатца теперь не таили ничего злого…
— Ступай, — строже сказал гетман.
Лученко, подчиняясь приказу, пожав плечами, неторопливо вышел из покоев. Затворив дверь, он замер возле нее в темных сенях, готовый мгновенно кинуться в покои, если понадобится.
— Сам, брат, сделал этот пистоль? — спросил гетман.
— Сам, пан гетман. Я мастер в оружейном деле изрядный, — похвалился Пивторакожуха. — Умение это у меня от отца и деда. По железу весь род наш работать горазд. Молва прошла, что ты, гетман, с людьми русскими соединиться захотел навеки, иод Москву край наш передаешь, и решил я тебе подарок добрый сделать…
— Где же эта молва прошла? — перебил гетман. — Разве ты не из наших краев?
— Я, пан гетман, из Тулы на Раду прибыл. Хотел тебе пистоль еще на майдане отдать, да не с руки оказалось. Панов полковников вокруг тебя премного, пробиться к тебе силы не было…
— Каким же ветром тебя так далеко от отчизны занесло?
— А ветру тому, паи гетман, всюду одно имя — беда. Если твоя ласка про жизнь мою узнать, расскажу.
Хмельницкий кивнул головой.
— А житьишко мое нехитрое. Жил при семье своей в городе Овруче. Приписан был до пана Жолкевского. В оружейном цехе меня добрым мастером считали. А батько мой, тот еще коронному гетману Жолковскому всегда оружие делал — и пистоли, и сабли, и мушкеты, — и то оружие великую похвалу доставало в Кракове и в Варшаве. Один вельможа иноземный — сказывали, что он пани королеве брат, или кум, или кто его знает, я в их родословной не разбираюсь, — приезжал в Овруч, чтобы увидеть своими глазами того мастера, который умело пистоли делал. Так понравился ему тот пистоль. Попросил у папа Жолкевского: продай, мол, мне этого хлопа, золота не пожалею, что хочешь проси! А гетман Жолкевский развел руками перед вельможным паном: «Нетто можно, говорит, от вашей милости деньги за такое быдло, как этот хлоп, брать? Сочту за честь подарить его вам, ваша милость». И отдал отца моего тому пану. Сказывали люди, забрал его пан в далекую немецкую землю. Поплакали мы, погоревали. А хлеб есть нужно. Мать долго не выдержала, померла от тоски и горя.
Хмельницкий положил пистоль на стол. Поднялся, Пивторакожуха замолчал.
— Говори дальше, — тихо приказал гетман и в раздумье остановился у окна.
Пивторакожуха поглядел на широкие плечи гетмана — они будто опустились ниже, точно гетман стал меньше ростом.
— Так что пришлось мне работать оружие всякое, а лучше всего работал пистоли и мушкеты. Сделал пушечку невеликую, будто игрушечную, а она ядрами заряжалась и стреляла даже. Ту пушечку повез молодой пан Жолкевский в Варшаиу, подарил королю Яну-Казимиру. Хотел я пожениться на дивчине одной, а пан дозволения не дал. Говорит: «Женишься — хуже работать будешь». А дивчину в панские покои забрали. Куражился панский управитель Борщевский: мол, такая красотка хлопу ни к чему, пускай пан позабавится, а там видно будет…
Пивторакожуха замолчал, вздохнул тяжело, опустил голову. Хмельницкий взглянул на его склоненную фигуру. Спросил:
— А ты стерпел?
— Дивчина, моя невеста, руки наложила на себя, — не отвечая на вопрос, продолжал Пивторакожуха. — А я на низовья Днепра подался. Было это зимой тысяча шестьсот сорок восьмого года. А что там, на Низу Днепра, деялось, тебе ведомо, пан гетман.
— Ведомо, ведомо. — Хмельницкий подошел к столу. Сел, взяв в руки пистоль, еще раз прочитал вполголоса надпись: — «Да будет жизнь твоя вечна, как храбрость твоя…»
Положил пистоль, опустил голову на руку. Как это давно было… Такая же лютая зима была. Ветра, может, злее были. Стень без краю и конца. И множество обиженного и обездоленного люда. Каждое слово его впитывали ожесточенными сердцами. Глядели в глаза с надеждой. Готовы были по первому зову его кинуться в пекло боя. С чего начинал? Ни оружия, ни пушек, ни сабель. Косы и пики самодельные. Вилы и колья.
Казалось, увидел сейчас перед собою свое давнее войско.
Ни знамен, ни бунчуков, ни пернача, ни булавы. Не забыть того дня, когда начали наступлепие. С чем шли против армии иаипрославленной? Против каменных крепостей, грозной стены пушек, десятков тысяч мушкетов, рядов гусаров, закованных в стальные латы с железными крыльями за спиной?! И сколько тогда полковников и сотников, людей одной веры и крови, было заодно с врагами! Ведь кто шел с низовьев Днепра? Чернь. Быдло. Голытьба. Все их имение — земля, на которой ногами стояли. Какою мерой ту землю измерить? А если падали в битве — мертвые тела их большим куском земли овладевали, чем сами они при жизни. Только и радости шляхте: мертвого закопаешь — пойдет удобрять землю. Все-таки панам выгода. А то пусть поживой будет для волков и коршунов.
— Ты был на Низу? — взволнованно произнес Хмельницкий. — Вместе начинали, значит…
— Я и под Желтыми Водами, и под Корсунем был, под Пилявой бился, а под Берестечком в полон к ляхам угодил. Раненого взяли, иначе бы не дался.
Остро блеснули глаза Пивторакожуха. Опустил голову, пригасил ресницами вспышку во взгляде своем. Замолчал задумчиво.
…Опять Берестечко! Когда же оно исчезнет, развеется, как пепел на ветру? Должно быть, никогда! Досадно стало от такой мысли. Но разве выбросишь из жизни эту страшную и позорную битву? Проклятые татары! Нож в спину воткнул Ислам-Гирей. Да, придется еще расквитаться с бахчисарайским змеем…
— Чуть оправился — сбежал я из полона, — печально заговорил Пивторакожуха, — воротился в Овруч, вижу — делать мне там нечего. Шляхта и жолнеры польские всюду порядок наводят. Еле ноги унес из этого ада.
Нерешительно поглядел на гетмана, но осмелился и сказал:
— Сказывали люди, что ты с королем замирился, реестры, мол, меньше будут, а папы-шляхтичи и вправду начали в маетки свои возвращаться. Вот и присоветовали мне: «Ты, Демид, мастер добрый, ступай под Краков, там за такие руки золотом платить будут, не поглядят на то, что хлоп и схизмат». Нет, думаю, худой совет, и подался я в Московскую землю. Тогда многие пошли туда. Одно манило — живут там люди русские. Братья. не дадут в обиду. Наслышан был еще от отца о мастерах тульских. К ним путь, в Тулу, держал. А дальше что ж? Жил, работал, на хлеб и одежу хватало. Женился там, в Туле. Умением моим похвалялись весьма в оружейне. Заказали для царского боярина Ордын-Нащокина сделать пистоль. Сделал. Повезли меня в Москву, в Стрелецкий приказ. Показать Стрелецкого приказа голове, боярину, каков с виду человек, который так изрядно оружие делает. А пистоль мой, сказывали, лучше аглицкой и немецкой работы. Дали десять целковых серебром, велели гостю Бузкову не обижать меня, а содержать с великим бережением. Ну, воротился я домой. Радуюсь, подарков накупил жинке, сыну, а на душе тревога, потому что повидал я казаков из твоего посольства, гетман. Как встретил их на улице, сердце оборвалось. Кинулся к ним, чуть с ног не сбил. Рассказали мне, как и что тут, на Украине, делается. От них и узнал про Раду. И вот родилась думка в моей голове — пистоль тебе сделать в подарок. Казаки сказали, что Рада вскоре будет, и времени, выходит, мало мне. Рассказал я работным людям в оружейне, хорошему товарищу своему Лескову — оружейнику знаменитому. Он помогать стал. По ночам замки вытачиваю, а сам думаю: хорошо поступил Хмель, что Украину нашу от шляхты и султана оторвал, не покорился супостатам… С русскою землей нас соединяет… Вся злоба, которая была против тебя…
— Была? — кинул взгляд на Пивторакожуха Хмельницкий.
— А как же! Известно, была, — открыто ответил Пивторакожуха. — За то, что Белоцерковский договор с панами подписал, многие на тебя в сердцах злобу имели… Таиться не буду. Да ты, гетман, человек мудрый, поймешь: гнев наш справедливый.
— Твоя правда, — согласился Хмельницкий.
— Прослышали мы тогда, что король польский к тебе послов засылает и просит Москве не поддаваться. Мол, гетманом будешь, маетности новые обещал, лишь бы ты от черни отступился и поры своей и католическую веру принял. И султан турецкий тоже послов засылал к тебе: «Иди, говорит, ко мне, а не к Москве, будешь у меня князем великим, хан татарский будет у тебя слугою». А ты к Москве подался, потому что весь народ того хочет, давно тою думкой жил. Сделал я пистоль и двинул в Переяслав. Был на Раде. Слушал и радовался весьма. Принес и я присягу.
