— Знают о нас люди русские? — спросил Хмельницкий.
— Знают, пан гетман. Как проведали, что я пистоль тебе сделал, многие приходили смотреть. О тебе расспрашивали, на панов-ляхов большую злобу имеют. Им тоже насолили… Ведь шляхта Москву сожгла… Многих людей побили, все чернь больше. Боярам и иным, скажем, людям купеческого звания, легче пришлось…
Пивторакожуха осекся. Глянул исподлобья на гетмана.
Хмельницкий спрятал под усами усмешку. Встал. Протянул руку Пивторакожуху, крепко пожал его правую руку, а левой рукой приложил к сердцу пистоль.
— Земной поклон тебе, оружейник и рудознатец!
Низко склонил Хмельницкий голову перед Пивторакожухом. Стоял так с минуту. А когда поднял голову, то растерянный Пивторакожуха увидал в гетманских глазах веселый блеск.
— Надо тебе, казак, на родину возвращаться. Жену с сыном забери… Есть для тебя дело, есть… — проговорил гетман, отпуская руку Пивторакожуха.
— Я, гетман, хорошо знаю, где руда водится железная, у меня на руду нюх, как у пьяницы на водку… Еще когда в Овруче жил, меня папы краковские брали на время у моего пана, чтобы я им руду искал. Я ее сквозь землю вижу… Под Конотопом ее и под Черниговом немало… в Межигорье есть… за Остром…
Хмельницкий внимательно слушал.
— Доброе дело задумал! Доброе! Железо нам пужпо! Не все покупать в заморских краях. Дорого, да и неохотно продают. А свое пропадает под ногами. Так по рукам? — сказал гетман, снова протягивая руну Пивторакожуху. — Воротишься с семьей — и прямо ко мне в Чигирин.
— По рукам! — весело ответил Пивторакожуха и ударил своею, точно вылитою из стали, рукой по широкой ладони гетмана.
Хмельницкий хлопнул в ладоши. Есаул Лученко точим из-под земли выскочил.
— Слушаю пана гетмана, — а сам моргал глазами на нахального просителя, который, к великому удивлению есаула, стоял рядом с гетманом, точно ровня ему.
— Немедля выписать грамоту казаку Пивторакожуху и выдать денег пятьдесят злотых. Дать двух коней добрых и одежду казацкую да три кобеняка, для сына и жены, чтоб тепло им ворочаться было на родину. А за пистоль великая тебе благодарность, он всегда при мне будет, — сказал гетман Пивторакожуху, засовывая пистоль за пояс. — Есаул, — обратился снова Хмельницкий к растерявшемуся Лученку, — неси сюда мою саблю!
Минуты не прошло, как есаул уже стоял перед гетманом, держа в руках короткую, в посеребренных ножнах саблю. Хмельницкий взял ее из рук есаула и протянул Пивторакожуху.
— Дарю тебе, Пивторакожуха. Судила нам доля стать побратимами.
Пивторакожуха бережно взял из рук Хмельницкого саблю, спокойным движением выдернул до половины из ножен и поцеловал холодное лезвие.
— Нe поверят мне, скажут — украл, — несмело проговорил оп.
— Лученко, в грамоте чтоб было написано: «Сабля подарена гетманом казаку Пивторакожуху». Слышишь? Ну, будь здоров, Пивторакожуха. Приезжай в Чигирин, не замешкайся.
— Счастья тебе, гетман, — поклонился низко Пивторакожуха, сжимая в руках саблю.
Позванивая шпорами, гетман вышел из покоев.
— Что ж ты сразу не сказал, по какому делу? — укорил есаул, разводя руками.
— Я ж говорил — по державному, — засмеялся Пивторакожуха.
— Идем, — сердито сказал есаул. — Буду тебя в дорогу снаряжать. — Уже выходя, добавил: — По такому случат магарыч бы с тебя…
Неделю спустя, когда Хмельницкий уже прибыл в Чигирин и среди множества дел, накопившихся за время его отсутствия, выслушал сообщение генерального обозного Тимофея Носача о том, что купец Степан Гармаш требует за ядра по пятидесяти злотых за десяток, ему вспомнилась встреча с Пивторакожухом.
— Не бывать этому! — гневно сказал он Носачу. — Что ж он, харцызяка, на войне свой кошель золотом набить хочет? Аспид! А может, и ты с ним в кумпании состоишь?
Носач руками развел.
— Вот еще выдумал, гетман! Откуда такому воровскому делу взяться, чтобы полковник с купцом кумпанию составлял?
— Ради выгоды и на ведьмах женятся иные из старшины моей, — сказал гетман, намекая на женитьбу самого Носача на богатой вдове, которая славилась в Переяславе как ворожка и немалые деньги на этом заработала.
Носач решил лучше помолчать. Начнешь возражать — хуже будет.
— Постой, я еще до Гармаша доберусь, — пообещал гетман. — Скажешь ироду — тридцать злотых за десяток ядер, а начнет спорить — десять дашь. А то передумаю и вовсе без денег возьму.
Захотелось рассказать обозному про встречу с Пивторакожухом. Да разве поймет он? Наверно, нет. Хотя для виду, может, и руками всплеснет от удивления. Решил: говорить не стоит. Нет! На Низу Днепра не было Носача. он объявился, когда уже над головой гетманский бунчук шелестел и булава искрилась драгоценными каменьями в руке у Хмельницкого… Приятелей тогда мог хоть сотнями считать из гордой старшины.
— О пушках и ядрах заботиться неусыпно. Прибудет в Чигирин казак один, Пивторакожуха по прозванию, знает, где железная руда лежит. Ему в помощь людей добрых дать. Нужно будет домницы ставить. Железо нам теперь больше золота потребно.
Носач слушал внимательно. Вот это дело! Стоило бы, в самом деле, Гармашу дулю под нос сунуть. Новые домницы не повредили бы канцелярии генерального обозного.
— Большая война перед нами. Речь Посполитая от нас дешево не отступится. Мы-то для них ничто, а вот земли наши, чернь работная — неисчерпаемое сокровище для них… Реки молока и меда… На жолнеров польских и их наемников много пушек понадобится, ядер, пороху нужно. Одними саблями да пиками победы не достигнешь. Пойми! Под Пилявой сколько пушок было? Восемьдесят. Под Зборовом? Сто. Под Берестечком сто сорок. — Потемнел лицом, сказал хмуро: — Сорок ляхам отдали. Сотню сохранили. Кабы не эта сотня, они бы с нами не церемонились под Белою Церковью… На колени бы поставили. Теперь иное дело… Речь Посполитая все силы соберет. С нею вместе все будут. Все черти, весь ад, и сам римский папа Иннокентий дьявольским сборищем верховодить будет. Уния не легко от нас уйдет.
— Каленым железом выжжем, — решительно сказал Носач и почувствовал: слова его поправились гетману.
…А в тот же вечер Хмельницкий, сидя у печи с Ганной, слушал, как говорил Юрась:
— Если вы, отец, изволили меня спросить, куда бы хотел весной поехать, то, если на то милость ваша будет, хотелось бы мне в Рим поехать, в Венецию. Своими глазами увидеть, как в чужих землях люди живут, какие там храмы божии.
Хмельницкий, прикрыв ладонью глаза от блеска пламени, поглядел исподлобья на сына. Закипевшая в сердца обида перерастала в гнев. Не таких слов ждал он от Юрася!
Бледное лицо. Робкие глаза под вдавленным лбом. Руки беспокойно шарят пальцами по коленям. Ноги в сафьяновых красных сапожках на высоких каблуках трясутся. Огорчила догадка: «Боится меня. Кем запуган? Кто учит? От кого трусости набрался? Да есть ли казацкая кровь в его жилах? Ганна — мачеха ему, а всегда заступается. Чижет быть, для того, чтобы не подумали: злая, мол, мачеха и словечка доброго в защиту пасынка не скажет?»
Слепому видно — смиренный отрок. Точно и не сын Хмеля. Подумал об этом, как посторонний, и горестно покачал головой. Говорила Ганна, что Юрась любит книги. Что ж, это не худо. Книги мудрости учат, если читать их с разумом. Поглядел как-то, что он любит читать. Чепуха! Не про войну и не про далекие края, не описания великих битв, не жизнь и подвиги полководцев великих, а жития святых да венеркины забавы. Стоило для того учить французский и латынь! И ходит по дому как чужой. Поймаешь невзначай его взгляд — глаза узенькие, холодные, глядят на все с презрением. Хлеб берет двумя пальцами, будто брезгует…
Тимофей! Тот если бы не согласился с отцовскими словами, то встал бы… нет, не встал, а с места сорвался бы, как ветер. Но нет Тимофея. Нет и не будет. Вот в чем жестокая правда жизни! И все надежды только на Юрася. А выходит (в этом чем дальше, тем больше убеждался) — напрасные. И сегодня, обращаясь к нему после долгой разлуки, ждал утешения сердцу. Вместо того услыхал холодные, скользкие, точно рыбья чешуя, слова.
Едва сдержал гнев. Вздохнул устало. Ганна поглядела на него искоса. Знала, что предвещает этот вздох. Незаметно тронула его за локоть. Он благодарно взглянул на нее. Только голос дрогнул, когда заговорил:
— Ехать в дальние края не придется, сынок. Не мешало бы тебе казаком стать. Война ждет нас. Весь край, весь народ за оружие возьмется, а ты о глупостях помышляешь. Выкинь из головы!
Выговорил твердо и увидел, как на тонкой шее поникла, опустилась на впалую грудь русая голова.
— Гляди мне в глаза! — властно потребовал гетман. — Что глаза прячешь? С отцом говоришь, а не с попом!
Гетман почувствовал, как рука Ганны задрожала у него на локте.
