id="id4">
В общем, притащили её в камеру без сознания, всю в крови, бросили сердечную на пол да и ушли. Женщины — сокамерницы, обтёрли её, водички дали, пришла в сознание девушка, только ладошки ей разжать не даёт, поняли тогда они, что что — то дорогое для неё зажимает голубка наша сизая, говорят ей: «Тебя скоро опять на допрос поведут, припрячь — ка здесь вещицу, что в ладошке зажимаешь, а то заберёт волчара злобный», — еле — еле поднялась Марусенька, разжала ладошки и увидели сокамерницы маленький крестик православный, помолились всей камерой, да и спрятали в надёжном месте, никто не нашёл, всю камеру перевернули, но не нашли, а Марусю много раз на допросы водили, ничего она не сказала.
Вот ей как — то женщины, с которыми она в камере находилась, и говорят: «Маруся, ты молодая совсем, не выйти тебе отсюда живой, забьёт тебя ирод поганый, но он жадный донельзя, если у тебя есть что ценное не жалей, жизнь важнее, он нечестный, мзду берет. Вспомнила Машенька о колечке мамином, дорогое оно, да не в деньгах ценность его для Маши была, но делать нечего, выживать надо: осталась у неё бабушка, недавно весточку от неё передали. Как смогли — то? Но нашлись смелые люди, привезли от бабушки родненькой — единственного родного человека, письмишко, в котором она писала, что родители Машины красными замучены, а сама бабушка живёт в Париже и ждёт Машеньку не дождётся. Не может Маша нанести ей ещё удар, не выдержит бабуля родненькая, выжить надо, обязательно.
В следующий раз на допросе Маша сказала о колечке от мамы доставшемся, загорелись алчным огнём волчьи глаза, не стал даже о родителях выспрашивать.
Говорит: «если жить хочешь, неси колечко бриллиантовое, отпущу тогда, даю тебе четыре часа — принесёшь — отпущу, коли — нет, не обессудь, этой же рукой задушу, как гниду поганую — врага большевистской республики, и бежать не думай, найду и пощады тебе тогда не будет и от слободки твоей камня на камне не останется тогда, всех в расход пущу».
Хотел сперва зверь сам с ней поехать, да передумал, если откроется, что мзду взял с врага большевиков — не будет и ему пощады, потом решил отправить с ней конвой, но тоже побоялся, увидят ещё, доложат по инстанции. Подумал и решил: «Девка верующая, Бога побоится, да и за слободку свою держится», приказал ей поБожиться и отправилась Маша за маминым колечком.
Но не успокоился волчара хитрый, решил все-таки незаметно проследить за девушкой, не доверяла никому душа его злобная, оделся в штатское и пошёл к домам прижимаясь.
Видит, пошла Маша через парк: «воздухом подышать твари захотелось, — засмеялся зверюга, — ну пусть дышит барынька гнилая, пойду — ка я напрямик по — над рекой, минут на двадцать ее опережу, и без ее буржуйских соплей обойдусь, посмотрим что она потом запоёт, когда без материного кольца вернётся, в расход ее — и дело с концом».
Прибежала Маша домой, а там все перерыто, разбросано, стол поломанный валяется, вещички ее малочисленные испорченные по полу разбросаны, комья грязи кругом. Машенька бегом к бабе Маше побежала. А та лежит на полу бледная в крови, избитая вся, кинулась к ней девушка, кричит от горя- то. Обняла старушку, думала, все, нет больше помощницы ее, единственного друга, любящего человека, а та глаза открывает, обрадовалась Марусенька, целует ее, слезами заливаясь, а бабушка сама, как увидела девушку, ахнула и заплакала: не лицо, а месиво, вокруг глаз чёрные синяки, волосы в крови слипшейся, пальцы разбиты, а больше не видно ничего. Маша верхнюю одежду не снимает, торопится. «Прибежал, — говорит старушка, — волчара тот в избушку твою, все перекидал, искал, поди, что-то, а потом я услышала шум, пошла туда, думала воры влезли, а он увидел, и так ласково говорит, что де ты попросила его колечко мамино принести, говорит, что обещал твой следователь отпустить тебя за колечко — то. Но я — то не вчера родилась, смекнула сразу что к чему, не знаю, говорю, ни о каком колечке. А он опять же ласково так говорит: «а пойдёмте к Вам, поговорим, чаем угостите», пришли, здесь он и накинулся, «отдавай, — кричит, — знаю, тебе эта мразь буржуйская его отдала, — кошка Мулька наша с испуга на шкаф прыгнула, сидит там, трясётся от страха, а он раскидал все, но не нашёл колечка твоего, хорошо я его припрятала, сказал, — ещё поговорим с тобой, старая дрянь, в другом месте, — и ушёл, СпасиБо тебе, дочка, вернула к жизни». Подняла Маша старушку, обтерла кровушку ей, чаю заварила, напоила бабушку и засобиралась обратно. Старушка, конечно, ей колечко отдала, но сказала: «Не верь, доченька, волчаре этому, не отпустит он тебя живой, давай, дитятко, спрячу тебя здесь у себя.»
Отказалась девушка, не стала бабу Машу опять под удар подставлять. «Нет, душа моя, пойду я, будь что будет, я поБожилась, что вернусь да и слободку нашу обещал зверь этот порушить, если не приду, а людей… сама, тетенька, видела что творит душа его злобная…», — поплакали обе, у баб слёзы близко, а ещё Марусенька подарила старушке крестик свой серебряный, сорванный следователем, помолились они и пошла голубка наша. На дворе увидали её девки да парни, кинулись обниматься, в ноги ей упала предательница, каялась, просила прощения: «Думала, — говорит, — просто в другую слободу переселят, да забудет тебя Ванятко», — Маша обняла девушку, перекрестила, — «Иди с Богом, — говорит, — нет у меня к тебе обиды, живи с миром».
Пришла Маруся в город, села на скамейку прямо перед тюремным забором, шагов десять отделяло её тогда от входа, разжала ладошку, а в ней колечко мамино блестит и играет на последних лучах солнышка, хоть и дождь, а солнышко иногда да и проглянет из-за туч, скоро зима, а по лицу девушки то ли капельки дождя, то ли слёзы стекают…
— Дедунь, да ты сам плачешь.
— Эх, внучики, да как же не плакать, только представлю, что сидит голубица наша, кутается в пальтишко своё тонюсенькое и плачет родимая, может с жизнью прощается, а на улице — то все ж осень, дождь, а одежонка у сердечной — название одно.
— А её убили, дедунь?
— Слушайте дальше, дитятки.
Сидит, значит Марусенька, льёт слёзки свои — росинушки, видит, подходит к ней военный, выглядит, ну что твой
