Безносый нехотя подчинился — почти подчинился, перестал ломать руку, но зато смачно прошелся башмаком Аймеру по голым пальцам ноги. Правда, тот был уже готов к чему-то подобному и не доставил ему удовольствия стоном, только сжал зубами тряпку, давясь ей, ища в голове тайну Марианской псалтири — на чем остановился, Господи, и доколе же — и, не найдя, начал просто сначала.
Прошла уже целая вечность, сколько же можно, — а убивать их никто так и не торопился. Бог весть, что творилось в сердце Антуана, а вот в сердце Аймера молитва уже почти превратилась в ритм крови в ушах, в осыпающийся песок, когда Бермон с фонарем наконец обогнал их, после передышки окликнул откуда-то… И огненным жерлом, печью Трех Отроков из-за единственного огонька внутри показалась полая пасть в известковой скале, опознанная Аймером — бывал же он тут именно ночью, пусть и шесть лет назад — и еще прежде и еще отчаянней узнанная Антуаном.
Пещера-укрывище для охотников, для запоздалых путников, просто для застигнутых дождем путников из Мон-Марселя, скажем, в Верхний Прад… Некогда — скит покойного «доброго христианина», последнего еретического, так скажем, епископа.
Наверно, если должна быть какая-то веха, где присутствие духа сошло на нет, так это именно здесь, подумал Аймер отстраненно из-за сосущей тоски, подумал, как о ком-нибудь другом.
Незнакомый человек поднялся от входа, пропуская пришлецов с их почти не сопротивлявшейся добычей. Аймер на пороге почему-то вдруг заартачился и едва не свалил безносого на землю — но смирился даже раньше, чем получил пару ослепительных заушин («Прореки, кто ударил тебя?»). Внутри пахло прелыми листьями, сырым камнем, смертью, в конце концов. То, на что упал Аймер, опрокинутый крепким тычком, было ничуть не хуже любого их с социем походного ложа, листва и листва, какие-то доски, бывало и жестче. Но притом, ткнувшись лицом в сухое и пахучее, он с трудом одолел спазм тошноты… Нет, не тошноты, спазм обычного человеческого плача.
Кое-как он перевернулся — неудобно со связанными руками, зрелище наверняка было смешное — путающийся в подоле хабита монашишка, ко лбу прилип влажный лист, ноги заголились выше, чем это пристойно… Господи, о какой ерунде порой думает человек, когда… когда, собственно, что? Что происходит-то? Незнакомец и с ним Бермон молча смотрели сверху вниз, как он копошится: первый — заткнув руки за пояс, второй — скрестив их на груди. Бермон то ли усмехался, то ли тень лежала так странно. Справившись наконец с подолом, Аймер завертелся в поисках Антуана — искать, по счастью, пришлось недолго. Соций его, тихий, весь сжавшийся, сидел клубочком на пару шагов ближе к входу — его Раймон посадил аккуратно, не стал швырять, как мешок. Впрочем, за что швырять того, кто по дороге не провинился, на пороге не взбунтовался… Антуан бросил на брата взгляд — совершенно темный, то ли глаза подбиты, то ли тени шутят — но глаз совершенно не было видно, просто два темных пятна вокруг них, как бывает у пятнистых собак. Сделал маленькое движение, будто чтобы приблизиться, но не посмел. Аймер попробовал улыбнуться ему, насколько это можно с куском скапулира во рту, после схватки у входа забитым почти до самого горла, так что дышать получалось только через нос. Получилось хуже, чем просто плохо. Безносый появился в круге света, быстро что-то сказал Бермону, тот засмеялся.
Пещера — хорошо Аймер помнил эту пещеру — две, нет, даже три переходящие друг в друга каверны, одна другой холоднее. Именно одна другой: вторая холодней первой, третья — второй. Сейчас их закинули в самую дальнюю — Аймер даже видел нишу, откуда некогда поднимали франки деревянный окованный сундучок, похожий на детский гробик… В средней «палате» тоже мелькал огонь, то заглядывая в проем — низкий проем, пригибаться нужно — то отдаляясь; Раймон говорил с кем-то, с Марселем, конечно, Марселев голос низкий — бу-бу-бу, как в ведро, а Раймоновы ясные слова порой были различимы, прозвучало внятное ругательство: «Черт», «С чертом…» Еще что-то о еде, «надо будет… И хлеба…» Имя «Марсель, Марсель» — или это было название деревни? — а в целом ничего ясного, ничего полезного, чтобы хоть что-нибудь понять.
— Пора мне, — сказал незнакомый мужик — черно-кудрявый, с длинными свисающими усами. Бермон кивнул. С отвращением глянув на две белые фигуры, ответил, словно торопил: «Ступай, да, ступай». Свечка в фонаре начала сильно чадить, лицо Бермона просто-таки прыгало, постоянно меняясь, когда он наклонился низко-низко над Антуаном, сразу над Антуаном, минуя Аймера, хотя тот и рыпнулся ближе. Почуял Аймер безошибочным нюхом на агрессию, что вот сейчас будет плохо.
— Что, сынок, давно не виделись? Повзрослел ты как… и макушку выбрил, как настоящий монах, теперь и глядеть небось не хочешь на нас, деревенских…
Антуан не отвечал — так и сидел, запрокинув на отчима лицо с пятнами вместо глаз, прижимая колени к груди. И даже не крикнул, когда кулак Бермона ткнулся ему в щеку — только покачнулся, как живой колокол, миг — и снова сидит прямо. Аймер на несильный звук удара дернулся весь, скребнул ногами по полу, — но тут же получил пинка по ребрам и утратил с таким трудом обретенное равновесие. Дурак, дурак! Не теперь, не… не поможет это сейчас… будто мало дрался и видел драк, чтобы понимать, когда вмешиваться надо, а когда — хуже сделаешь…
— А ты не мешай, — пояснил безносый, занеся было ногу для следующего удара, но заинтересовался зрелищем и пнуть забыл. С полтуаза[10], отделявших его от соция, Аймер, кажется, видел, как того безмолвно трясет.
— Нет, мы не так поступим, мы по-другому, по старинке, по-отцовски… чтобы много о себе не думал, не воображал, — приговаривая, Бермон разматывал длинный плетеный пояс с живота. Живот, за пять лет со времени расставания у поджарого ткача появился изрядный округлый живот. Страдая по самоубившейся жене, должно быть, заедал горе макаронами… Стой, хватит его ненавидеть, Аймер, хватит, — не за него ли и Господь велел особенно молиться, благословляя? По крайней мере понятно, что сейчас будет, ничего особо ужасного, этому псу… нет, какому псу, этой свинье просто надо выместить злость, пока никого не убивают, раз уж не убили раньше. Аймер смотрел на соция, хотя и знал, что тот не видит его взгляда, но хоть так, хоть взглядом поддержать, все равно что взять за руку. Бермон, со смаком приговаривая — «А ты как думал, отвык поди, большим человеком, думал, станешь» — повалил пасынка на бок, перекатил ногой на живот, возился, задирая наверх хабит, — мешали Антуановы связанные руки. Безносый в такт ударам притоптывал ногой по ледяному полу — той самой ногой, которую занес было для пинка.
Ну что, ну еще одно бичевание, их и в Ордене немало, а уж если покаянный капитул, этим нас не удивишь! Но удивлен до тошноты (еще и проклятая тряпка во рту, один клок торчит наружу) был Аймер, услышав несомненные, ни на что иное не похожие вскрики со слезами — глухо всхлипывал в землю его наказуемый соций, плакал под поркой, как малый ребенок, которого бьет взрослый, как тот, кому очень больно — и больно не только там, где оставляет следы ремень.
На шум птицей метнулся Раймон из внешней пещеры; Марсель замаячил за ним, но был никем не замечен из-за яростного Раймонова крика, заставившего обернуться всех: даже и лежащий ничком Антуан умудрился вывернуть шею, чтобы увидеть. Впрочем, и не кричал Раймон — просто голос у него высокий, и говорил он так быстро и сердито, что сошло за крик:
— Это что еще тут творится? Бермон, ты с ума спятил? Что делаешь?
— Не ори так, пастух, видишь — с пасынком разговариваю, — Бермон, раскрасневшись от работы поясом, прокрутил его в воздухе — вроде отмахнулся.
— Что тебе было сказано? Что нам всем было сказано? Не трогать! Чтоб цел был! Хорош лупить, подвязывай обратно свое брюхо.
— Сказано — чтоб цел был, кто ж будет считать, сколько у него полосок на заднице! Кости я ему не ломаю, зубы все на месте.
— Говорю — отстань от него. Зачем еще лишнее мучительство. Мы ж не звери. И не инквизиция какая.
Фонарь, стоявший на полу, светил как раз в лицо простертому Антуану, и брат его с настоящим паническим ужасом увидел, что все оно грязно блестит от слез.
— Да полно, полно, Пастух, хватит заступаться за свиненка. Мальчишки от ремня не дохнут. И не портятся. Только целее становятся, сам же знаешь.
— Я говорю — бросай это дело, — Раймон стоял очень близко к собеседнику, небрежно раскачивался на носках ног, большие пальцы заложены за пояс… Такой спокойный, легкий на подъем Раймон, но Бермон почему-то, сплюнув, все-таки начал складывать пояс. Махнул еще разок, косо стеганул не глядя, куда ни попадя — пришлось по спине, что ли…
— Бермон, ты большой ссоры хочешь? Уговор есть уговор!
…и принялся наматывать веревку обратно, тремя взмахами опоясавшись под животом. На Антуана он больше не глядел. И хорошо, не надо было сейчас никому глядеть на Антуана. Один только разочарованный зритель пробормотал себе что-то под нос… под какой там нос — под дырку от носа, похожую на гнусную розу.
