При этом споре Филарет хмуро молчал. В другой раз Гааз доложил комитету, сколько книг он раздал в тюрьмах, всего более в пересыльной — сотни азбук, сотни Евангелий. Средства на приобретение этих книг пожертвовал и обещал жертвовать ежегодно датский купец Мерилиз, построивший магазин напротив Большого театра. Гааз, призывая его к пожертвованиям, обращался не только к чувству милосердия, но убеждал, что именно таким образом можно заслужить особую благосклонность москвичей.
«В российском народе есть пред всеми другими качествами блистательная добродетель милосердия, готовность и привычка с радостью помогать в изобилии ближнему во всем, в чем тот нуждается».
На заседании комитета он пожаловался: в Москве «нельзя достать Новый Завет на славянском языке, Мерилиз уже в Петербург посылал; там раньше продавались по 2 рубли 50 копеек и по 4 рубли, а теперь недостать ни за какие деньги…»
Филарет прервал его тихим, но внятным, чуть гнусавым голосом:
— Полно Вам убиваться, почтеннейший Федор Петрович, полно. И такое Ваше усердие нельзя одобрить. Не следует столь скоропоспешно, безо всякой оглядки рассеивать Слово Божие… Ведь и Вашей церкви иерархи этого не одобряют. В оные времена за такое усердие и костром наказать могли… Сие была, конечно, излишняя, неимоверная строгость. Однако заботы и тревоги, вызывавшие такую строгость, оправданы. Ибо чтение Евангелия простолюдинам, да еще и грешным, преступным, без постоянного руководительства, без указаний и пояснений и надлежащих наставлений, от духовных особ исходящих, может вызвать в простолюдине опасную наклонность к произвольным, односторонним и даже более вредным толкованиям… «Не пометайте бисер Ваш перед свиньями…».
Митрополит председательствовал, когда Гааз докладывал о том, как на средства, пожертвованные «неизвестными благотворителями», он выкупал детей крепостных, сосланных по приговорам помещиков, и задерживал в пересылках родителей до того, как прибудут дети.
— Вот-с имеется запись, — говорил Гааз, — 24 августа сего 1834 года уходила партия: 132 человека каторжане и ссыльные по судебным приговорам и еще 57 крестьяне, которые без суда, из них сорок беспаспортные, следующие к помещикам, а 17 — мужчины, высылаемые по приказам трех помещиц и одного помещика. С ними добровольно следуют семь жен и двое малых детей. А пять жен оторваны от своих дитятей. Они умоляют о милосердии, чтоб отдали им хотя бы самых малых, кои не достигли еще 12 лет. Удалось выкупить лишь одну девочку 3 лет… А в другой партии на той же неделе среди высылаемых в Сибирь по воле господ помещиков было два отрока 9 и 12 лет от роду. Ни начальник тюрьмы, ни начальник конвоя не изъяснили мне, почему столь строго наказаны малолетние, возможно ли это по какому закону.
— Погодите, Федор Петрович, как такое может быть, чтоб ссылались не по закону… Когда речь идет о болезнях телесных, тогда уж Вам и книги в руки, почтеннейший, но если речь идет о болезнях общества, о державных делах, то послушаем людей более о том сведущих. Когда Вы пользуете горячечного или холерного, Вы же не станете спрашивать советов ни у генералов, ни у судей, ни у министров. Наш комитет учрежден по высочайшему повелению для попечительства о тюрьмах, а не для законодательства. Так что Вы, Федор Петрович, поуспокойтесь, а вот Вас, сударь мой, прошу разъяснить о случаях, о которых докладывает Федор Петрович.
Чиновник судебного ведомства, «состоявший при тюремном комитете», поклонился митрополиту и достал несколько исписанных листов из сафьяновой папки:
…Статьи 257 и 258 тома Четырнадцатого Свода Законов гласят: «Уличенные в бродяжничестве для испрошения милостыни забираются полицией безо всякого, впрочем, притеснения и страха, но с осторожностью и человеколюбием…
Федор Петрович, севший, когда начал говорить чиновник, поднял руку.
— Вот — вот, Ваше высокопреосвященство, владыко, вот именно это не блюдут господа тюремные и конвойные офицеры — „человеколюбие…“ Это прекрасный закон, христианское человеколюбие подтверждено законом…
Филарет постучал карандашом по столу и просил не прерывать.
— …и человеколюбием и препровождаются в селения и города к их обществам для надлежного призрения». Засим: «Городские общества и сельские начальники смотрят, чтобы бедные неимущие люди их ведомств по миру не бродили и нищенским образом милостыни не просили… чтобы те из них, кои окажутся здоровыми и в состоянии работать, были употреблены по усмотрению в разные работы, престарелые же и другие отдавались на содержание родственникам; буде же таковых не имеют, то отсылались в богадельни, больницы…». Согласно статьям 335 и 337 того же XIV тома, господам помещикам предоставлено право наказывать принадлежащих им крестьян не только домашним образом, т. е. розгами, палками или арестом, но в случаях, когда меры домашнего исправления оказываются безуспешными, отсылать виновных в смирительные и рабочие дома, в арестантские роты и на поселение в Сибирь на срок, самим владельцем определенный. Особым к сему дополнением Правительственного указа 1822 г. губернским правлениям предписано «не входя ни в какие разыскания о причинах негодования помещика, свидетельствовать представленного и, в случае годности к военной службе, обращать в оную, а в случае негодности направлять на поселение в Сибирь…». Согласно статье 352 того же XIV тома, таким наказаниям от своих владельцев и через губернское правление могут быть подвергнуты и несовершеннолетние возраста от восьми лет и до семнадцати «за предерзостные поступки и нетерпимое поведение…».
Гааз спросил, что говорится в своде законов о малолетних детях крестьян, высылаемых по воле их помещиков, есть ли закон, предписывающий или дозволяющий отрывать детей от их родителей.
Соответствующего закона не оказалось. Судьи, члены комитета, говорили, что в таких случаях действует законное право собственности владельца. Дети высланного крестьянина принадлежат не ему и не его жене, которая последовала за наказанным мужем. Она и ее дети принадлежат законному владельцу, который может удержать их у себя или из милосердия подарить либо за надлежащий выкуп отдать родителям.
Гааза поддержали его неизменные друзья — камергер Львов и гражданский губернатор Олсуфьев. Камергер Львов, так же как купец Рахманов, были главными помощниками и покровителями Федора Петровича, старались выручать его в спорах с начальством и помогали ему, когда нужны были деньги для выкупа детей ссылаемых крепостных; Львов истратил на школу и больницы для заключенных почти все свое состояние.
Львов рассказал, что они вместе с доктором Гаазом создали при тюремном замке школу для детей заключенных и для малолетних наказанных. Школа построена и устроена на средства, полученные от многих жертвователей…
Каждый раз, когда на заседании комитета председательствовал митрополит, Гаазу приходилось особенно трудно. Филарет тихим голосом останавливал его взволнованные речи. Спокойно и внятно он объяснял, что, заботясь об одном больном, одном страждущем, нужно помнить о здоровых, которых он может заразить, а если болеет и страждет преступник, т. е. враг людей, опасный враг общества и государства, то, заботясь о нем, о его пользе, должно помнить о тгх, кого он обокрал, ограбил или убил. Нельзя также забывать о тех, кто отвечает за этого преступника, чтобы он не убежал, не свершал новых краж и убийств. Нельзя допускать, чтобы милосердие к одному или десяти грешным опасным людям превращалось в жестокосердие ко многим сотням и тысячам невинных людей, коим избалованные милосердием преступники могут причинить еще больше бед, чем раньше…
Но Федора Петровича нельзя было смутить и самой изощренной риторикой, не отпугивали его и ссылки на законы. Он снова и снова повторял, что и самый лучший закон подобен заповеди о субботнем дне: не люди для субботы, но суббота для людей, а главное в том, что закон Христа превыше всех законов человеческих. Благоразумной логике тех, кто заботился прежде всего о порядке в обществе и государстве, он противопоставлял веру в конечное превосходство добра над злом, верность законам христианского милосердия и последовательные рассуждения о практической пользе добра.
— …Благо общества, благо державы, — говорил Федор Петрович, — уважение к законам священны для каждого гражданина, для каждого христианина. И наши заботы о несчастных арестантах нельзя отделять от забот о благосостоянии государства. Поэтому наказание преступника не должно быть только возмездием, только подавлением одного для устрашения иных. Даже когда преступника карают смертью, его провожает на казнь священник; он исповедуется, молится, чтобы предстать пред высшим судом очищенным… А тюрьма, смирительная работа, ссылка — это наказание на время, на годы и, если даже пожизненно, бессрочно, то это же для телесной жизни, а душа — бессмертна… Поэтому именно для блага общества наказывать должно не только так, чтобы карать преступника и устрашать слабых духом, кои могут соблазняться примером безнаказанного преступления, но еще и так, чтобы исправлять наказанного, побуждать его к раскаянию. Мы хотим спасать заблудших овец, наставлять на добро ожесточенные сердца. Ибо они когда-то вернутся в общество, где жили, или же будут жить там, в Сибири, в новых общинах. Ибо у них есть или еще будут невинные дети, на коих они могут влиять… А сейчас мы наблюдаем в тюрьмах, как несчастный человек, который преступил закон по случайности или в мгновенном ослеплении, или от слабости духа, пребывает рядом на одной цепи с закоренелыми злодеями и при этом он испытывает непомерные тяготы и мучения от суровости начальства. Малолетний отрок слышит развратительные поучения великовозрастных опытных грешников и прямых преступников; а от чиновников, от конвоиров — от слуг государства — видит только утеснения… Еще много ужасней страдает юная поселянка, невинная девица, которую вспыльчивая владелица за малое неустройство или шалость велит наказать на три месяца работного дома, а там она ютится в одной камере с распутными женщинами, с преступницами…
