Кит сбросил его руку:
– Я не нуждаюсь в вашей опеке.
– Кит, я прошу тебя сойти с поезда. И тебя, Иззи. Пожалуйста, сделайте это быстро и тихо, иначе здесь поднимется ненужный шум. Учтите, мы все рассказали начальнику вокзала, и он не позволит вам уехать.
– А какого черта он смеет нам мешать?! – не выдержал Кит. – Мы не делаем ничего противозаконного.
– Кит, я еще раз прошу тебя сойти с поезда.
– Нет.
В купе установилась гнетущая тишина.
– Кит, – снова заговорил Себастьян, – я должен тебе кое о чем рассказать. Нечто такое, что… изменит некоторые твои представления. Наверное, нам нужно было это сделать давным-давно.
– Кому это нам?
– Твоей матери и мне.
Кит замер. Ему показалось, будто у него в голове вспыхнул ярчайший белый свет. Несколько разрозненных воспоминаний из прошлого вдруг соединились в одну цепочку. Кит вспомнил слова ММ, сказанные почти три года назад: «Твой отец должен быть очень рад за тебя. И Оливер тоже»… Потом Нони, тогда еще маленькая, рассматривая старые фотографии Себастьяна, сказала, что он «выглядит совсем как Кит»… Минувшее Рождество, игра в «запоминалки» и голос Гордона Робинсона: «У вас троих совершенно одинаковые мозги».
Теперь понятно, почему Себастьян с такой решимостью собирался увезти Иззи в Америку. Все это сейчас обрело смысл. Совершенный и в то же время гадкий и отвратительный.
Кит встал:
– Выходим из поезда. Пошли, Иззи. Кажется, мы уже никуда не едем.
Иззи Кит не сказал ни слова. Это было самым мужественным поступком, давшимся ему очень тяжело. Однако он чувствовал: ей нельзя говорить. Может быть, потом, когда она станет старше, но не сейчас. В свои шестнадцать она все еще оставалась ребенком, очень невинным ребенком. Поступок Кита был мерой его любви к Иззи.
Куда проще было бы все ей рассказать. Поведать эту отвратительную правду, свалив всю вину на взрослых. Может, так было бы честнее, чем вначале притворяться, будто он согласен ждать, а потом продолжать это вранье: дескать, я серьезно подумал и решил, что вопрос нашей женитьбы стоит отложить на длительное время. Это больно, очень больно ударило по ней, но его вранье хотя бы сохранило ее невинность и ее веру в людей.
Кит это сделал по собственной инициативе.
Селия и Себастьян – его настоящий отец – сказали, что он волен поступать так, как сочтет нужным. Единственной их просьбой было прекращение отношений с Иззи.
Случившееся так потрясло и разозлило Кита, что поначалу он не желал говорить ни с Себастьяном, ни с Селией. Лишь спросил, может ли он поехать в Эшингем и некоторое время пожить у бабушки на ферме.
Все это было ужасно, но его ужас имел особое свойство. Кит не представлял, как окажется в Эшингеме без Иззи, без ее внимания и предусмотрительности, без ее милого, нежного голоса, без ее умения словами показать ему окружающий мир. Теперь она уже не возьмет его за руку, и он не услышат ни ее веселого хихиканья, ни ее чинных, скучноватых шуток. Киту было даже страшно думать об этом.
Ему пришлось вновь познать одиночество и оторванность от мира. Он целыми днями угрюмо сидел на террасе, пререкался с Билли Миллером, дерзил своему дяде Джеймсу… Да и его ли это дядя? Как все сразу изменилось. Работать Кит не мог. Он вообще ничего не мог делать. И не хотел.
Ну как они могли так поступить? Как могла его умная, красивая мать так беззастенчиво обманывать отца… точнее, Оливера? Как у нее хватало сил на многолетний обман? Как вообще она могла жить в этом продолжающемся вранье? Все считали, что он сын Оливера, а она молчала. Как могла она обманывать остальных своих детей и всех родственников? Они-то думали, что Кит – их младший брат, полноправный Литтон. И как мог Себастьян – его отец – позволять этот гнусный спектакль? Это был не только обман. Получается, Себастьян отказывался от своего сына.
И все это ради чего? Ради пресловутого «соблюдения правил игры»? Ради собственной безопасности? Ради сохранения статус-кво, семьи, имени? Тогда он был бы не Литтоном, а Бруком. Даже не Бруком. Таких, как он, зовут бастардами, незаконнорожденными. Для таких, как он, люди придумали много отвратительных, оскорбительных выражений: «принесенный в подоле», «рожденный вне брака», «дитя греха».
Как же это все невыносимо!
* * *
Тот страшный вечер он старался не вспоминать. Они сидели на заднем сиденье машины. Иззи цеплялась за его руку и плакала. Себастьян и Бой молчали.
Селия и Адель, взяв такси, поехали на Чейни-уок. Торжество спешно свернули. Ошеломленные официантки убирали несъеденное угощение и невыпитое шампанское. Младшие дети капризничали, не желая уезжать, а те, кто постарше, понимали, что торжество отменили не просто так, и пытались понять причину.
* * *
Ру и Генри Уорвики, прильнув ушами к двери родительской спальни, слышали разговор, который ничего не прояснил в их головах, а лишь еще больше сбил с толку…
– Теперь все встает на свои места, – сказала их мать. – По крайней мере, очень многое. Бедный, бедный Кит.
– И бедная Иззи.
– И бедный мой папочка. За него я беспокоюсь больше всего. Если все это правда… Мой бедный дорогой папочка.
Потом мальчишки услышали голос их отца:
– Я думаю, дорогая, Оливер гораздо крепче, чем тебе кажется.
Больше они ничего не услышали.
* * *
На следующий день к ним заехала Адель, и между сестрами состоялся разговор, который понимали только они сами. Генри и Ру подслушали и его, но для них он был полной абракадаброй.
– Значит, ты думаешь…
– Скажем, я полагаю…
– Но если…
– Да, но тогда…
– Бедная Иззи.
– Бедный Кит.
– Бедный отец.
– Может, мама все-таки…
– Я бы ни за что…
– Я бы тоже.
– Но это…
– Знаю. Но нельзя…
– Конечно нельзя…
Затем их мать твердо заявила:
– Хотя не нам об этом судить.
– Абсолютно верно, – согласилась их тетка Адель.
За ланчем их мать и тетка сидели понурые, а потом отправились гулять, обнявшись, будто глупые секретничающие школьницы. Правда, обратно они вернулись уже хихикающими и предложили поиграть в «Монополию».
– А давайте позовем Иззи, – предложил Генри. – Она любит играть в «Монополию». Может, у нее настроение повысится.
– Я так не думаю, – осторожно ответила Венеция. – Во всяком случае, не сегодня. Лучше обождать неделю или две.
* * *
Когда ее привезли домой, Иззи сразу же отправилась к себе в комнату. Она выскочила из машины, даже не взглянув на Кита.
– Не подходи ко мне! – сердито бросила она отцу. – Не смей ко мне приближаться! Никого не хочу видеть!
Весь следующий день она просидела у себя в комнате и только вечером вышла в гостиную: бледная, с пустыми, потухшими глазами.
– Папа, прости меня, – сказала она.
– Что ты, дорогая. Тебе не за что просить прощения. Ты ни в чем не виновата.
Как это, она не виновата?
– Виновата. Я испортила торжество, – заявила Иззи. – Ты столько для меня сделал, а я… Я очень виновата.
– Вот ты о чем. Это пустяки. Совсем пустяки.
– Мне так не кажется. Если можешь, прости меня за вчерашнее.
Себастьян помолчал, затем спросил:
– Поесть хочешь?
– Нет, спасибо.
– А как насчет чашки какао?
– Да, – немного поколебавшись, ответила Иззи, – какао я выпью.
– Вижу, ты не сняла жемчуг.
– Я теперь его никогда не сниму.
У Себастьяна отлегло от сердца. Мир с Иззи был восстановлен.
* * *
Мира с Китом не получалось. Кит отстранился от него. Каждое слово сына дышало льдом. Впрочем, Кит почти ничего не говорил. Сбивчивые попытки Себастьяна принести запоздалые извинения не дали результата. Себастьян написал ему письмо. Оно вернулось нераспечатанным. Раза два он заезжал на Чейни-уок. Кит отказывался с ним встречаться.
Это была двойная ирония, двойная трагедия: сын признал его своим отцом – пусть и без особой радости, – и буквально сразу же он потерял сына.
– Не надо так себя терзать, – сказала Селия. – Кит образумится. Дай ему время. Он ведь и со мной не желает говорить. Сердит до крайности. Шокирован. Растерян. Можешь представить его состояние. К тому же он очень молод.
– Как-никак, ему уже двадцать шесть.
– Он маленький двадцатишестилетний мальчик. Так однажды охарактеризовала его Адель.
– Селия, как ты думаешь, об этом многие знают?
– Едва ли кто-нибудь знает. По крайней мере, сейчас. Кит явно не хочет, чтобы об этом знали.
– С одной стороны, мне от этого легче, но в то же время и невыразимо грустно. Я так хотел бы назвать тебя своей. Тебя и его.
– Это невозможно, – ответила Селия и рассказала Себастьяну о событиях того, уже очень далекого вечера, когда она вернулась домой, к Оливеру…
Оливера она тогда нашла в его комнате. Он сидел и глядел в окно.
– Оливер, я должна тебе кое о чем рассказать.
Он посмотрел на нее почти с изумлением:
– Селия, неужели ты всерьез думаешь, что я не знал?
* * *
В понедельник Себастьян позвонил Барти и попросил ее приехать к ним.
