В те времена в обеих странах еще приносились человеческие жертвы; однако как еврейские, так и греческие авторы, очевидно, уже воспринимали принесение в жертву сына или дочери как нечеловеческую жестокость. И – конечно, независимо друг от друга – смягчали древние тексты. Давая обет, Идоменей вовсе не имеет в виду собственного ребенка, точно так же и Иеффай не обещает этого прямо; обе клятвы лишь окольным путем настигают детей. В последний момент Бог щадит предназначенного ему в жертву Исаака. Ифигению тоже спасают. Девятому веку были свойственны более мягкие, человечные нравы и обычаи, и авторы этого века уже не одобряли кровавые клятвы праотцев. Они наивно перемещали героев своих сочинений, живших на пять столетий раньше, в собственный век и, при всем восхищении, испытывали перед ними некоторый ужас. Они не знали или не придавали значения тому, что воззрения и обычаи людей изменились. У них Агамемнон или Иеффай думали и действовали так, как думали и действовали они сами.
Нынче мы, обладающие результатами многовековых исследований, лучше, чем Гомер, знакомы с жизненными обстоятельствами периода Троянской войны. Мы знаем значительно больше, чем библейские авторы, об обычаях и мироощущении людей в конце бронзовой эры – эпохи, в которой правили и воевали судьи Израилевы. Мы знакомы лучше, чем редакторы Книги Судей, с представлениями о Боге, которые могли толкнуть такого человека, как Иеффай, предложить собственную дочь в жертву Богу.
3
С самого детства, когда мне пришлось потратить много труда, переводя Книгу Судей с еврейского на немецкий, меня не отпускал страшный рассказ о клятве Иеффая. Мой учитель – кстати, в высшей степени неодобрительно относившийся к этой клятве – дополнил библейский текст историями, которыми более поздние толкователи Библии, авторы комментариев «Таргумим» и «Мидрашим», сопроводили первоначальный текст: о том, как дочь Иеффая Шейла ходит от одного раввина к другому и уговаривает их сослаться на Писание и объявить клятву отца недействительной; как Бог, возмущенный кощунственной клятвой, насылает на раввинов слепоту; как первосвященнику, сознающему необязательность клятвы, гордость не позволяет самому пойти и сказать об этом Иеффаю, а тот, в свою очередь, слишком самолюбив, чтобы идти к священнику на поклон, и как в наказание за это священник лишается своего сана, а у Иеффая начинают отмирать конечности, так что его тело оказывается погребенным по частям в разных местах.
Позже я приступил к методичному изучению Библии. И то, что археологи, историки и филологи раскопали в земле и во множестве древних документов и как они из всего этого восстановили действительность давней истории стран в долине Иордана, показалось мне интереснее и увлекательнее, чем любой детектив. Постепенно библейские образы, которые я видел глазами ребенка, слились в моем представлении с людьми, которых открыла мне наука. Отрывочные, противоречивые истории о Иеффае, рассказанные Библией, органично сложились друг с другом и приобрели законченность, как только я получил возможность поместить их в соответствующую им эпоху и в соответствующие ей обстоятельства. Мало-помалу дикий, кровавый, великий и несчастный главарь разбойников Иеффай из библейской истории обрел черты исторически достоверной личности.
Я увидел его в стране Галаад в окружении потомков многих поколений пастухов-кочевников, лишь с большим трудом привыкающих к новым для них условиям оседлой жизни. Я увидел, как он, частично по своей воле, частично из-за гонений, спасается бегством в дикий край «тоху». Увидел, как он борется с опасностями, поджидавшими его в «тоху», и с царьками сопредельных обжитых областей.
Велик был соблазн изобразить всю эту страну и все это время. Тут и древние города к востоку и западу от Иордана, защищенные мощными крепостными стенами и изобилующие прекрасными и полезными изделиями – плодами тысячелетий развития технической мысли, гордые своими порядками. Тут и правители этих городов, которые долгие века были данниками фараона Египетского или великого царя Вавилонского; но теперь великие царства на юге и севере захирели, правители земель вокруг Иордана обрели независимость. И в это время над ними нависает новая угроза: кочевые колена израильтян, с давних пор совершавшие набеги на густонаселенную страну, теперь, когда старой центральной власти не стало, полчищами вторглись в ханаанские земли и захватили большую часть свободных земель и небольшие города. Они угрожают уже и древним, укрепленным и богатым городам, некоторые из которых успели захватить или разрушить. Захватчики хранят свои старые кочевые обычаи, ненавидят и презирают цивилизованность аборигенов. Но в то же время осознают, что только принятые у тех порядки соответствуют оседлому образу жизни, и постепенно сами перенимают древние обычаи и взгляды новой для них страны. Мне показалось заманчивым изобразить сумбурное скопление этих народов и колен, обладающих разными воззрениями и традициями, одни из которых только еще нарождаются, другие уже исчезают, а также описать изменения, которые такая динамичность общества неизбежно вызывает в отдельной личности.
Но за время моих занятий я выделил из общей массы библейских персонажей Иеффая: вот он стоит под блеклым и пустым куполом неба одинокий, мятежный и великий, и душа его – арена всех конфликтов и противоречий его времени. Он враждует с оседлым народом и с племенами кочевников, он принадлежит и к семье своего отца, но и к племени матери. Он восстает против Бога оседлой жизни, но и против бога огня и вольных просторов «тоху». Он восстает против священника из рода своего отца, против царя матери и против себя самого.
Итак, этого человека, великого и одинокого, выделил я из всех людей, и уже рука не поднималась как-то преуменьшить его и отодвинуть в тень, живописуя тогдашний красочный и перенасыщенный мир во всем его многообразии. Я отважился на обратное – изобразить динамику эпохи в нем одном. Попытался путем описания изменений в его внутреннем мире выявить развитие общества во всех странах по обоим берегам Иордана.
Более того, я вознамерился придать моему Иеффаю значимость типа, не лишая его индивидуальных черт. Его судьба, кажущаяся столь уникальной и удивительной, должна была стать притчей.
