ночь была не темная, и все-таки было удивительно, как мужик находил дорогу в этом бездорожье, а он выбирал кратчайший путь и ни разу не сбился с пути, не опрокинулся, не влез в грязь.
Наконец из темноты выявились избы небольшой деревушки, спрятанной в полевом овражке («Приехали!» — радостно и тревожно объявил мужик), подъехали к избе со светящимся оконцем, дверь была настежь, две или три бабы, должно быть соседки, суетились в низких сенцах, что-то вытаскивали из горницы или втаскивали, встретили они приехавших озабоченно и деловито, Аграфена скрылась вместе с ними в избе, Александр остался у лошади, взялся сам распрячь ее и поводить — вся была в мыле, хозяину было не до лошади; в избу хозяина не пустили, куда он сунулся было следом за женщинами, велели нагреть воды и побольше, на воздухе, чтоб не топить печь в избе.
Управившись с лошадью, напоив, заложив ей сена, Александр подошел к избе, заглянул в открытое окошко, — из полутьмы избы, освещенной двумя лучинами, пахну́ло какими-то лекарствами, которыми пользовалась Аграфена. Окруженная бабами, она что-то делала с лежавшей на широкой лавке роженицей, мерно сгибаясь и разгибаясь, роженица молчала, то ли была в забытьи, то ли, притерпевшись к боли, перемогала ее. Постояв, послушав, Александр вернулся к лошади, сел на телегу.
Небо начинало светлеть. Было тихо. Был тот предрассветный час, когда затихали все звуки, умолкало все живое, даже циркуны ненадолго замирали, лошадь перестала хрустеть сеном, и в этот-то самый тихий час ночи в низенькой, бедной, должно быть, курной — трубы не было видно — избе слабо пискнул ребенок, потом еще раз и зашелся здоровым голодным криком. Бабы вышли из избы, что-то вынесли, смеясь, отдали мужику и вернулись в избу, мужик несмело вошел в избу следом за ними и скоро вышел, подошел к телеге, к Долгушину, в слезах:
— Мальчонку родила, слава те господи! Оно хоть бы и девку, а уж мальчонку... — прогудел он и осекся, не мог говорить от волнения.
— Жена-то как?
— Заснула, намаялась... Спит. Ох, намаялась. Спасибо тебе, барин, добрый человек...
— Мне-то за что? — засмеялся Долгушин.
— Сам знаешь. И вот я тебе скажу. Слыхал я, у тебе какая-то грамотка али что про нашу мужицкую нужду и как из нужды выйти...
— Откуда тебе это известно? — поразился Долгушин.
— Свояк у мене в Оборвихе, а у его свояк — по плотницкому делу, дом тебе ставил, Игнатий, он рассказал. Про грамотку скажу тебе...
— И о жене моей ты узнал от него, ну, что акушерка? — перебив его, спросил Долгушин.
— От него, от него! И помимо его бабы принесли на хвосте... Так о грамотке я скажу: собираешь ли ты кумпанию али что, дай мне знак, Егорше Филиппову, послужу тебе пеший ли, конный. А грамотку ту и нам бы, покровским, почитать охота, грамотеи есть у нас.
Вот тебе на! Еще один инсургент объявился. Причем в отличие от Максима этот был, можно сказать, продукт прокламационной пропаганды. Воззвания уже производили свое действие, а их еще не было. Что же будет, когда удастся их наконец отпечатать, да в таком количестве, чтобы можно было раздавать широко?
Ответить Егорше не успел Долгушин, Аграфена в сопровождении баб вышла из избы, сияющая, бодрая.
— Все, Егорша Филиппович, моя помощь твоей жене больше не нужна, вовремя же мы приехали, теперь Аннушка с Полюшкой присмотрят за ней, — полуобняла она засмеявшихся смущенно женщин, — они знают, что нужно делать, слушай их, а мы поехали. Нет, нет, ты оставайся! — остановила она кинувшегося было к лошади Егоршу. — Тебе сейчас лучше быть подле жены. Оставь нам свою лошадь, заберешь ее через день-два.
— Понял, все понял, барыня-голубушка, как мне тебя благодарить, не знаю...
— Не думай об этом, ничего ты мне не должен. Ну, ну, встань, это я не люблю, — сердито прибавила Аграфена, потому что Егорша снова стал было опускаться на колени.
Запрягли лошадь. Перед тем как тронуться в обратный путь, Долгушин сказал Егорше:
— Я пришлю тебе грамотку, Егорша Филиппов.
Ехали не спеша, стараясь не сбиться с пути, каким вез их из Сареева Егорша. В свете занимавшегося дня выбирать дорогу было нетрудно, теперь как бы само собой делалось ясно, как ехать, нужно было только не терять направления движения, держать чуть правее быстро светлевшего края неба. День занимался чудный, при ясном небе, было тепло, тихо, слышны были только скрипы телеги да фырканье лениво трусившей лошади. Тем не менее довольно быстро добрались до брода через Истру, это было примерно полпути.
Лошадь стала часто спотыкаться о корни, выехав из леса, решили дать ей передохнуть, спустились к реке через какое-то большое поле, должно быть помещичье, со стожком соломы у самого берега. Аграфена соскочила с телеги, подбежала к стогу, разгребла с торца черный внешний слой, вывалила на землю ворох золотистой соломы, рухнула на него в изнеможении.
— Ух, устала, если б ты знал! — сказала, смеясь, глядя снизу вверх на подходившего Александра счастливыми глазами. — Если б ты знал, как мне хорошо.
— Хорошо, — улыбаясь, сказал Александр, устраиваясь рядом на пружинящем пахучем ворохе, любуясь энергическим выражением ее одухотворенного лица, ее особенной, с ямками в уголках губ, зазывной улыбкой.
— Все задуманное исполняется и у меня, и у тебя, кажется. Так ведь? — посмотрела она на него пристально; ее маленькие, всегда как бы сонные глаза теперь казались большими, сияли влажным блеском.
— Да, так, — ответил он.
— Даже не верится, что это может продлиться долго.
— Что это?
— Столько в нашей жизни было всего, неужели больше не будет? Да нет, это невозможно, — коротко вздохнув, сама же и ответила себе. Налетевшее было облачко тревоги тут же и растаяло без следа, снова она смотрела на Александра с улыбкой. — Ложись ко мне ближе. Вот так. Обними меня. Крепче. Еще крепче. Пусть будет что будет, а теперь нам хорошо, правда?
— Правда, — дрогнувшим голосом сказал он, целуя ее улыбающишеся, с ямочками, губы, зарываясь лицом в щекочущую копну ее шелковистых волос...
Проснулись они одновременно и счастливо от бьющего прямо в глаза солнца и оглушительного звона полевых сверчков, хлопотливой
