Птолемиады и сбросил в ров подвыпивший английский воин, он решил, что над взятым нами городом может развеваться только английский стяг. Самое обидное — потом даже не удалось узнать, кто именно это сделал. Признаюсь: я тоже не был доволен тем, что Леопольд водрузил своё знамя самовольно, однако срывать его не стал бы и не позволил бы другим, если бы только присутствовал при этом.
Леопольд Австрийский слушал, насупившись, однако ничего не сказал.
— Ну а относительно тайных связей со Старцем горы и его ассасинами, услугами которых я якобы пользовался, — Ричард усмехнулся, — здесь я ничего не могу доказать. Эти нелюди орудуют так осторожно и скрытно, что обнаружить их действия редко когда удаётся. Другое дело, что никто не может предоставить никаких доказательств моей с ним связи. А находящийся здесь граф Луи Шато-Крайон подтвердит их враждебность в отношении меня: он своей рукой убил ассасина, который уже готовился выпустить в меня отравленную колючку. Это было на Кипре, и свидетелями тому стало множество людей. Я прав, мессир граф?
— Клянусь в том моей честью! — отозвался молодой француз.
— Убийство Конрада Монферратского, — продолжал король, — потрясло всех нас. Я был против его избрания на престол Иерусалимского королевства, потому что этот рыцарь, в бою отважный и искусный, не отличался сдержанностью и рассудительностью. Ему было бы трудно стать мудрым правителем страны, положение которой оказалось таким сложным. Но я подчинился выбору большинства вождей похода, и у меня даже в мыслях не было поднимать руку на героя наших общих битв. Хотя я знал, что он сколачивает против меня заговор, ведёт переговоры с Малик-Адилом и настраивает против меня рыцарей и воинов. Не хочу винить мёртвого, однако здесь находится немало людей, которые могут это подтвердить. А насчёт смерти маркиза Конрада, тут всё яснее ясного: сарацины не могли простить ему многих подвигов и его дерзости в бою. А главное — им важно было перессорить между собой нас, вождей похода, а такое убийство стало отличным предлогом для подозрений. Ну а теперь — самое основное: отчего я не взял Иерусалим, не освободил Честное Древо Животворящего Креста, не изгнал мусульман со всей Святой земли. В этом я виновен полностью.
Зал, слушавший короля со всё большим напряжением, после этих слов онемел. Несколько удивлённых восклицаний взлетели и растворились в ошеломлённой тишине.
— Да, я виновен в том, что не смог завершить полной победой поход, который стоил стольких жертв! — воскликнул Ричард, и его голос вдруг сломался и задрожал. — Я верил, что наше общее дело сплотило всех, что все глупые распри, зависть, соперничество умрут перед великим долгом, ради которого все мы вынесли такие испытания, так спокойно шли на смерть. Я не мог допустить мысли, что для кого-то важнее его доля добычи, а не прикосновение к камням, по которым в последний день земной жизни ступал Спаситель, не молитва у Его Святого Гроба. Мне казалось, пройдя такой путь, мы оставили в песках Палестины шелуху злобы и гордыни. Я ошибался. К тому времени, как наше войско прошло большую часть пути, и до Иерусалима оставалось, казалось бы, лишь несколько переходов, войска уже не было. Злоба и ссоры съедали армию, как ржавчина съедает меч, не защищённый ножнами. Мы больше не могли побеждать, мы побеждали до поры лишь потому, что враги уже привыкли нас бояться. Когда Филипп Французский увёл своё пятидесятитысячное войско, составлявшее основные наши силы, и спокойно уплыл с ними во Францию, я подумал, что сошёл с ума! Задолго до этого моя мудрая мать сказала, что Филипп никогда не простит мне любви и преклонения воинов, их приветственных криков под стенами Птолемиады. Я не верил... Но уход Филиппа, а потом — герцога Бургундского, постоянные обвинения с их стороны в чём угодно, лишь бы только обвинить меня и друг друга... Наверное, хороший полководец увидел бы всё это вовремя, вовремя сумел бы найти нужные слова, совершить нужные поступки. Я не смог. Я виноват. И когда мы подошли вплотную к Иерусалиму, мне стало ясно: я смогу его взять. Но не удержу. А значит, те, кто, пойдя за мной на штурм, положат там свои жизни, погибнут напрасно. В то же время до меня дошло известие, что Саладин не вернёт нам Крест Господень потому, что более им не обладает. Его увёз в Дамаск брат и враг султана Малик-Адил, поклявшись уничтожить нашу святыню, если только султан пообещает вернуть её нам.
Что было делать? На тот момент, когда я увидел вместо победоносной армии толпу, ослеплённую ненавистью, мы в глазах сарацин ещё были победителями. И удержать их страх перед нами, удержать победу можно было, лишь остановившись на достигнутом и заключив мир, который бы сохранил то, что мы отвоевали, открыл для паломников ворота Иерусалима, сохранил жизни пленных (их Саладин в обмен на заключение мира обещал вернуть). Я пошёл на это, потому что это был единственный выход. Но я не увидел вовремя опасности, разъедающей изнутри, и дал на глазах моих разрушиться нашей армии. Я виноват. Виноват перед Господом, виноват перед людьми. Храбрые рыцари и воины! Все, кто проливал свою кровь во имя дела Креста Господня! Простите меня!
На глазах у всех король Англии повернулся лицом к окаменевшему залу и медленно опустился перед ним на колени, склонив голову, так что его волосы коснулись каменных плит пола.
Несколько мгновений длилось молчание. Потом в воздух взметнулся громовой рёв:
— Не ты виноват! Это мы виноваты!
— Героя и победителя нельзя обвинять в измене!
— Пускай отвечают те, кто сбежал!
Зал бушевал. Рыцари повскакали с мест. Священники, горожане, правители маркграфств и герцогств тоже что-то кричали, размахивая руками, будто мальчишки. У многих текли по лицу слёзы, и никто их не стыдился.
Ричард Львиное Сердце одержал в этот час ещё одну, самую тяжкую свою победу.
