— Нет, нет.
— Но что же сделалось с вами?
— Ровно ничего, жаль этого спокойного яра, моей тихой хижины и вас всех.
— Почему же жаль? — живо подхватила Марина, придвигаясь к нему.
— Потому что все это я должен покинуть.
— Как так? Для чего покинуть? Я вас не понимаю.
— Завтра или не далее, как через несколько дней, я должен ехать.
— Но ведь вы воротитесь?
— Кто знает, ворочусь или нет.
— Но разве вы едете надолго и далеко?
— Должен ехать.
— Вы меня только стращаете, этого быть не может, нет, нет!
— Однако, это так.
Марина выпустила из рук подойник, посмотрела блуждающим взором и вскрикнула:
— Как? Вы в самом деле, не шутя, уезжаете?
— Далеко и надолго, — сказал Остап.
— А я? — воскликнула девушка. (Слово это невольно вырвалось из ее уст.) Когда она услыхала собственный голос, то сконфузилась, заплакала, не смела ни поднять глаз, ни опустить их, грудь ее сильно подымалась от сдерживаемого чувства. Остап посмотрел на нее с состраданием, потом, приблизившись к ней, взял ее за руку и посадил около себя на камень.
Первый раз он прикоснулся к ее руке. Бедная Марина первый раз почувствовала его так близко подле себя. Приятное упоение вскружило ей голову, глаза полузакрылись и подернулись влагой, уста улыбались, руки от прикосновения его охолодели и дрожали. А Остап был холоден, как камень, на котором они сидели. Трепет Марины не тронул его душу, в которой было одно чувство грустного сострадания. В эту минуту он совершал преступление, обдумывая, как воспользоваться этой чистой и восторженной любовью для своих эгоистических целей. О, если б она знала, что она только средство для выполнения выдуманных приличий?!
Смущенная и разгоревшаяся Марина подняла на него глаза, надеясь найти в нем сочувствие. Но от взгляда Остапа повеяло холодным замыслом. Стыд объял ее, и она горько заплакала. Она хотела смерти прежде разочарования и унижения и вскочила. Остап тихо удержал ее за руку.
— Марина, — сказал он голосом, которому она была послушна как ребенок, — я вижу, что тебе, может быть, немного и жаль меня?
— Немного! — шепнула девушка с досадой. — Ты говоришь — немного? Зачем шутить? Зачем лгать? Я бы хотела умереть сейчас же, мне тяжело жить без тебя.
— Свет велик, людей много, тебе так кажется сегодня, завтра ты забудешь, — сказал не без волнения Бондарчук.
— Женщина не забывает.
— Пока любит, — грустно отвечал Остап.
Но Марина не слыхала его слов, она была вне себя.
— Разве немного потоскуешь обо мне? — спросил он снова.
Девушка молчала.
— Но через месяц, через два, через четыре, придут сваты из соседней деревни от Вуйта, от Тимона, от старосты из богатой хаты, от имени пригожего парня, и Марина выйдет замуж.
— Нет! — коротко, но решительно отвечала она, поднимая глаза.
— А родители прикажут?
— Не прикажут, а если бы и стали настаивать, то упаду к ногам их и упрошу их.
— А пан прикажет?
— Убегу, а замуж не пойду.
— Почему?
— К чему лгать? К чему далее лукавить? — воскликнула она с жаром. — Не пойду ни за кого, потому что не пойду за Остапа.
— Но Остапа не будет?
— Буду ждать, когда воротится.
— А если не воротится?
— А разве жизнь долга? Длинны дни, а жизнь коротка, — проговорила она тихо.
— А если бы, — сказал нерешительно и медленно Остап, — если бы Остап перед отъездом пошел к твоему отцу и матери и попросил бы у них руки твоей и повел бы тебя в церковь?
У девушки занялся дух, она кинулась к нему на шею, и крик, дивный, дикий, вырвался из ее груди.
— Послушай, — холодно и с грустью сказал Остап, — ты будешь моею женою, но надолго должна будешь остаться одна, потому что я обязан отлучиться отсюда. Взять тебя с собой не могу, да и сам не знаю, ворочусь ли.
— Но к чему же, — печально спросила Марина, — взглянуть на солнышко и потом навеки ослепнуть?
— Кто же знает? Может, и вернусь, и будем вместе жить на хуторе…
Он не договорил, потому что жизнь, которая для Марины была светлым солнцем, казалась ему черной тучей.
Марина была почти как помешанная: в ее голове мешались черные и ясные мысли, надежда и страх, она не понимала, что с нею делалось, не могла объяснить себе слов возлюбленного, ни обещаний его, ни угроз, которые в них звучали. Остап в это время рассчитывал, страдал и терпел, мысль его была в другом месте. Он говорил сам себе:
— Ни в ее, ни в моем сердце не погасло еще то чувство, которое в обыкновенных случаях разжигается только молодостью, а с годами медленно угасает. Для нас исчезла уже надежда взаимного забвения, оба мы не так равнодушны еще, чтобы могли сблизиться без трепета и безопасно… Альфред ясно повторял мне это сто раз. Он отправился отсюда полный веры в меня, я не хочу запятнать его доверия. С чего же начну? Явлюсь перед нею злодеем таким, чтобы она не могла любить меня, покажусь ей одичалым, поглупевшим в уединении, равнодушным, не помнящим прошедшего, как будто его никогда и не было, явлюсь к ней счастливым, приеду к ней мужем красивой Марины. Она отвернется от меня, пожалеет обо мне, и сердце ее склонится — к отчужденному Альфреду.
Остап, Остап, опомнись, не принимай одного греха на душу, желая избежать другого! Ведь и под сарафаном бьется такое же сердце женщины, которое не о хлебе едином мыслью живет, а жаждет полной, вечной любви — этого святейшего таинства, полнейшего блаженства на земле.
После некоторого молчания Остап обратился к Марине, которая, сама не зная отчего, плакала.
— Пока я не возвращусь, ты останешься здесь, на моем хуторе, будешь хозяйничать и ждать меня.
— Здесь? — спросила она с немного повеселевшим лицом. — Но к чему же вам ехать?
— Нужно, непременно нужно, об этом не спрашивай.
Девушка пожала плечами.
— Завтра, — прибавил Остап, — приду просить твоей руки у отца твоего и матери.
— Пойдем и к пану? — тихо сказала крестьянка. — Потому что без пана ничего не будет, ведь я одна у отца.
— Правда, тут даже может быть затруднение.
— И я так думаю! Сколько раз уже меня сватали из другой деревни, давно еще, когда я вас не знала. Родители выдали бы меня, потому что они этого желали, но пан не позволил.
— Почему?
— Потому что лишился бы работника в деревне, — отвечала Марина, — а наш пан большой хозяин.
Приближалась ночь, и девушка, простясь с Остапом, побежала домой, не доверяя еще тому, что слышала и что должна была передать своим.
На другой день Остап поспешил в деревню к родителям Марины.
Он застал их обоих у ворот хаты, потому что старый Кузьма собирался в поле, жена подавала ему суму с хлебом и солониной и фляжку с водой, дочь стояла в дверях хаты.
Кузьма был уже пожилой человек, лет около пятидесяти, широкоплечий, высокого роста, с загорелым лицом и с черными подбритыми волосами, длинный ус придавал ему важный вид. Видно было, что жизнь его прошла в труде, но он доволен был ею, ему надо было только хороший урожай хлеба, здоровье скотины и хороший сбыт ее на ярмарке.
Жена его была также добрая женщина, но беспокойная и слишком хлопотливая, за что ей часто доставалось от мужа.
Увидав Остапа, они окружили его, приветствуя каждый по-своему. Кузьма радостно улыбнулся, восклицая:
— Награди вас Бог, что о нас вспомнили!
Акулина, ударяя себя в голову, прибавила:
— Право, не имеем чем и угостить вас, как бы следовало и как бы хотелось. Такое несчастье!
— Батька, — сказал важно, снимая шапку, Бондарчук, — я служил вам, как мог, а теперь пришел к вам с просьбой, не откажите же мне!
— Что прикажете, то и сделаем, разве мы такие люди, что нас нужно просить? — сказал Кузьма.
— Сейчас вы все узнаете. Я уже забыл старые наши обычаи и не имею никого, кроме Бога, кто бы мог приказывать мне. Он внушил мне мысль просить у вас руки вашей дочери Марины, потому что я люблю ее.
Кузьма от удивления выронил из рук шапку, а старуха, всплеснув руками, обратилась к дочери:
— Эй, полно, правда ли?
Девушка спряталась за избой.
— С такою вещью шутить не годится, — важно сказал Остап. — Сообразите, посоветуйтесь с людьми, и что вам Бог внушит, то и отвечайте. Скажу вам откровенно, что мне надо уехать отсюда на полгода, может быть, на целый год, хорошенько не знаю: перед отъездом хочу жениться, отдам вам мой хутор, и вы будете на нем хозяйничать.
— И женитесь, и уезжаете сейчас же? — спросил Кузьма, еще более удивляясь.
— Вот горе! — ворчала старая Акулина. — Женится да сейчас и бросит бедняжку.
— Я должен ехать, а вы подумайте, что мне ответить.
— Конечно, что уже тут думать, зачем притворяться! — сказал Кузьма, посмотрев на жену. — Нам нельзя отказать. Такого счастья нам и на светлый праздник не снилось.
И они начали все обниматься и целоваться.
