— М-да, совести нет у твоего приятеля.
— У какого приятеля?
— Ну с которым ты пьянствовал в Кракове да по бабам бегал.
— А-а, — догадался Олесницкий. — Ты прав, Александр, к власти такие и рвутся.
— Поскольку ты с ним приятельствовал, пан Николай, то начнешь переговоры.
— Хорошо, — согласился Олесницкий со вздохом.
5 мая 1606 года в одиннадцатом часу польские послы сели в карету, присланную за ними из Кремля, и как советовал Мнишек, оставили дома даже шпаги, хотя они и являлись для них частью формы. На Соборной площади в Кремле их встретил дьяк. Едва они вылезли из кареты, он пригласил их следовать за ним и направился к Красному крыльцу Грановитой палаты. Они поднялись в Святые сени и через высокий красивый портал, изукрашенный красивой резьбой, вступили в Грановитую палату, великолепие которой трудно было сразу охватить взором. Зал был огромен, и потолок его подпирался одной четырехгранной колонной, расширяющейся кверху. И сама колонна, и все стены, и потолок были так разрисованы картинами библейского содержания, что дух захватывало.
Олесницкий вполне оценил хитрость своего, бывшего приятеля: «А ведь он умышленно назначил нам здесь аудиенцию, чтоб мы сразу поняли, с кем имеем дело. Задавить нас хочет этим великолепием. Как же мне к нему обращаться, чтоб не разозлить?
Царь сидел в царском кресле, и поскольку ноги его не доставали пола, под ними стояла небольшая красная скамеечка. Это отчего-то развеселило Олесницкого: «Коротышка! Коротышка-император!»
Тут же находилось несколько бояр, которых Олесницкий не знал. Он узнал только дьяка Власьева, приезжавшего раза два в Краков.
— Государь, — заговорил Олесницкий, отвесив перед тем поклон царю. — Мы уполномочены его величеством королем Сигизмундом вести с вами переговоры, а также вручить грамоту короля.
— Как титулует нас в грамоте ваш король?
— Как и в прошлый раз, государь.
— В таком случае я не принимаю вашей грамоты, — бледнея, сказал Дмитрий. — Можете вернуть ее вашему королю.
В прошлой грамоте король, чтобы уязвить царя, назвал его просто «князем», даже без «великого».
— Этим вы оскорбляете короля и республику, — спесиво вскинул подбородок Олесницкий.
— Нет, ясновельможный, это ваш король оскорбил мою империю, унижая меня, ее владетеля.
Но Николай Олесницкий уже закусил удила:
— Этот престол, на котором вы сидите, достался вам милостью королевской и помощью польского народа. Скоро же вы забыли эти благодеяния!
— Ваш король мне помогал? Ха-ха-ха. Вы слышите, господа сенаторы, что он несет? Ваш король мне «помогал» тем, что не мешал мне собирать войско. Вот так-то, милейший друг, Олесницкий.
«Ага, вспомнил-таки», — подумал Николай. А царь продолжал с пафосом:
— Мы не можем удовольствоваться ни титулом княжеским, ни господарским, потому что мы — император в нашем бескрайнем государстве и пользуемся этим титулом не на словах, а на деле, ибо никакие монархи, ни ассирийские, ни мидийские, ни цезари римские, не имели на него большего, чем мы, права. Нам нет равного в полночных края? Касательно власти. Кроме Бога и нас, здесь никто не повелевает.
Выслушав столь высокопарную речь, Олесницкий остыл:
— Но, государь, вы же не присылали к королю послов с просьбой дать вам императорский титул. Да король и не может его дать без согласия сейма.
— Послы были, и просьба была, пан Олесницкий. Но сейм кончился, и все, как мы видим, осталось по-старому. Более того, мы узнали, что на сейме многие ясновельможные не советовали королю давать нам этот титул. Они что? Во враги мне напрашиваются?
«Угрожает», — догадался Олесницкий» и в нем взыграла ясновельможная гордость:
— В таком случае, ваше величество, прошу отпустить нас.
Но, видно, и царю не хотелось идти на разрыв.
— Но мы же когда-то были приятелями, пан Олесницкий. Или я ошибаюсь?
— Как вы знали меня в Польше своим усердным приятелем и слугою, так теперь пусть король узнает во мне верного подданного и доброго слугу. Позвольте убыть, государь?
— Подойди ко мне, вельможный пан, как посол.
— Подойду к вашей руке только тогда, когда вы возьмете королевскую грамоту.
— Вот упрямец, — проворчал царь и поманил пальцем к себе Власьева, тот подошел, приклонил к Дмитрию голову. Царь что-то ему пошептал, а когда дьяк отошел, приказал громко:
— Афанасий, прими королевскую грамоту.
Власьев подошел к Олесницкому, взял из его рук грамоту и объявил:
— Государь в-последний раз принимает грамоту только ради свадьбы своей. Но впредь никогда ни от кого не примет грамоты, если в ней не будет прописан его полный титул. Теперь извольте, ясновельможные, к руке его величества.
После приложения к царской руке польских послов Дмитрий кивнул Власьеву:
— Афанасий, прочти нам требования польской стороны. (Он умышленно опустил слово «король»: раз ты нас «князем», то мы тебя никак — «польской стороной».)
Дьяк Власьев был не глуп, сразу догадался и поэтому требования короля читал так:
— Польская сторона, ваше величество, требует отдать им земли Северские.
— С какой стати? И не подумаю.
— Но в «кондициях» это одна из главных статей, государь, — напомнил Гонсевский.
— Возможно, — согласился царь. — Я готов оплатить эту статью деньгами Польше. Читай дальше, Афанасий.
— Во-вторых, Польша хочет заключить вечный мир с Россией.
— С этим я согласен бесповоротно и готов хоть завтра подписать этот мир. Далее?
— В-третьих, польская сторона просит, чтобы вы позволили, государь, иезуитам и прочему католическому духовенству войти в Московское государство и строить там свои церкви, называемые костелами.
— Ни в коем случае, — резко ответил царь.
— Но почему? — воскликнул Гонсевский. — Вы же в «кондициях» брали обязательство, что…
— Не напоминайте мне более о «кондициях», — не дал ему договорить Дмитрий. — Мой великий пращур Александр Невский когда-то выпроводил от себя посланцев папы, тоже пытавшихся насадить католичество на Руси. Отчего же я, его праправнук, должен нарушить завет святого князя?
— Но какой вред случится от костелов? — не унимался Гонсевский. — Они же не будут мешать православной церкви.
— Вот тут вы не правы, ясновельможный. Именно наша православная вера самая веротерпимая. А католическая самая нетерпимая, если хотите, воинственная. Стоит мне впустить в страну иезуитов и католиков, как они разожгут в державе пожар религиозного противостояния. Мы не хотим этого. Афанасий, читай дальше.
— В-четвертых, Сигизмунд, — продолжал читать дальше дьяк, умышленно опуская титул, — просит помочь ему вернуть шведский престол.
— Эк, какой прыткой. Я не Бог, в конце концов. Впрочем, можете передать пославшему вас, что я еще в прошлом году писал королю Карлу IX, предлагая уступить корону Сигизмунду и даже угрожал ему войной. Но увы. Ответа до сих пор так и нет. Но мы не отказываемся помочь в этом деле. Читай дальше, Афанасий.
— Все, государь, — сказал Власьев.
Дмитрий с усмешкой взглянул на Гонсевского.
— Что ж посол забыл о последней статье «кондиций»? А?
Гонсевский пожал плечами и взглянул на спутника, своего пана Олесницкого: о чем, мол, речь?
— Так я напомню ясновельможным. Там было написано, что я беру на себя обязательство жениться на полячке. Вот я через три дня это исполняю и, кстати, приглашаю вас, вельможные паны Гонсевский и Олесницкий. Будьте у меня гостями.
— Великое дякуй, ваше величество, — поклонился Гонсевский.
— А теперь мы вас отпускаем, господа.
Паны кланяясь попятились к двери, выходившей в Святые сени.
Свадьба была отложена не случайно. Бояре вместе с клиром решали о порядке обручения, крещения невесты и венчания.
Царь, подталкиваемый Мнишеком, настаивал сперва венчать Марину в царицы. Священники, наученные горьким опытом Гермогена и Иосафа, боялись ему перечить, но православный чин нарушать тоже не хотели. Меж собой спорили до хрипоты, с государем не осмеливались, более попирая на убеждение:
— Ах, ваше величество, была б она православная, — вздыхали сочувственно, — все б легше было, а то…
Бояре меж собой перешептывались: «Мыслимо ли все с ног на голову ставит». 8 мая определили по предложению Василия Шуйского, настоявшего на четверге с тайным умыслом, о котором только Василию Голицыну поведал:
— 9 мая в пятницу Николин день — праздник, он же не удержится, начнет свадебный пир. А православные-то как на это глянут?
— Осудят, — отвечал Голицын.
— Вот то-то, нам лишний козырь, — ухмыльнулся Шуйский.
— Ну хитрец, Василий Иванович, — не удержался от похвалы Голицын. — Это и черни не по носу будет.
