— Вот то-то, нам лишний козырь, — ухмыльнулся Шуйский.
— Ну хитрец, Василий Иванович, — не удержался от похвалы Голицын. — Это и черни не по носу будет.
— Небось захитришь, князь, коли топор за спиной висит.
Многие из православных обрядов царь вычеркнул.
— Никакого разделения жениха с невестой. Мы сразу вместе явимся в столовую избу… Вместе же отправимся в Грановитую палату. И далее в Успенский.
Царь опасался, что при отделении от него невесты, как полагалось по чину, Марина-католичка Бог знает что натворит. А будет он рядом — подскажет, как поступать надо.
— И чесальщица-сваха не нужна, обойдемся без расчесывания.
— Но как же, государь, она ж должна на невесту волосник и кику[32] одевать.
— Вот пусть одевает без расчесывания. И покров между нами нечего протягивать.
— Но так принято, государь.
— Ну и что? На моей свадьбе я это отменяю.
Даже перепечу[33] с сыром резать в Грановитой палате отменил государь.
— Ни к чему затягивать обряд. Идем в Успенский и венчаемся.
Вот осыпание невесты деньгами он оставил, зная, что это понравится Марине, всегда мечтающей о богатстве, а этот обычай и сулил его.
— Тысяцким на своей свадьбе Дмитрий велел быть князю Скопину-Шуйскому.
— Верю тебе, Михаил Васильевич, что ты управишь все, как надобно.
— Постараюсь, государь.
Со стороны невесты вместо свахи выступала ее подруга полячка Варвара Казановская, второй свахой была русская боярышня Катерина, которая должна была по уставу нести волосник невесты и кику, а затем их надеть на нее.
Рано утром молодые пришли в столовую избу, где придворный протопоп Федор торжественно обручил их и поздравил. Отсюда они отправились в Грановитую палату, сопровождаемые каравайниками, свечниками. Впереди молодых шествовал благовещенский протопоп с крестом и недельный священник. Они кропили путь, тысяцкий вел царя под руку, Марину за локоть поддерживала пани Варвара.
В Грановитой палате их уже ждали бояре, священники, родственники Марины. Два кресла, предназначенные жениху и невесте, были прикрыты сороками соболей[34]. И когда они приблизились к ним, тысяцкий снял «сороку» с царского места, глядя на него, сваха Варвара — с невестиного.
Поскольку для молодых кресла оказались слишком высокими, Скопин-Шуйский, наклонившись, подставил им под ноги приготовленные для этого скамеечки. От бояр вышел перед молодыми князь Василий Иванович Шуйский, одетый в длинный до пят изукрашенный серебряным шитьем кафтан. Голос у князя был хорошо слышен под четырехсаженными сводами палаты.
— Ясновельможная панна Марина Юрьевна, ты, вступая в православную веру, венчаешься браком с нашим великим государем Дмитрием Ивановичем и становишься по праву нашей государыней. От имени всей Боярской думы и всего великорусского народа поздравляю тебя с этим высоким предназначением. Желаю вам с мужем счастливого царствования, процветания вашей державе, а нам, вашим слугам, чтить и любить вас до скончания животов наших.
Поскольку черные волосы Марины были повязаны белой лентой под цвет платья, подступившая к ней Катерина стала снимать ленту, чтобы надеть волосник и кику. Марина, возмущенная чьим-то прикосновением, оттолкнула руку свахи.
— Марина, — пробормотал сквозь зубы царь. — Не смей, так положено.
Катерина без помех сняла ленту с головы невесты, одела волосник с кикой. Шуйский поклонился молодым, произнес торжественно:
— Патриарх ждет вас, ваши величества.
И они отправились к Успенскому собору, находившемуся в двух шагах от Грановитой палаты. Опять шли по ковровой дорожке, за ними тянулась длинная процессия бояр, именитых гостей, родственников и поляков. Молодые уже поднимались на крыльцо собора, а хвост процессии еще только выходил из палаты. Среди гостей слышалось удивленное:
— А почему ж перепечу и сыр не резали?
— Он сам не захотел.
— Странно, это ж обычай.
При входе в Успенский собор царь закрестился, его примеру последовала и Марина. Он опять тихонько заметил ей:
— Не ладонью, дорогая, двуперстием, ты же вступаешь в православие, не забывай.
— Хорошо, дорогой, не буду, — отвечала Марина, через силу складывая два пальца.
Поляки тоже вместе с православными входили в церковь и крестились, но полной ладонью. И внутри храма они кучковались, выделяясь короткими платьями.
Патриарх Игнатий в сверкающей золотом ризе, в высокой митре с панагией на груди был торжественен и величав. Заранее предупрежденный царем, он начал с обряда крещения, и все шло хорошо, но когда дело дошло до причастия, Марина, приняв хлебец, отказалась выпить вино.
Патриарх вопросительно взглянул на царя: что, мол, делать? Дмитрий негромко, но твердо сказал:
— Марина, приложись.
— Я не могу при наших, — прошептала та в ответ. Дмитрий только повел головой, и около него оказался тысяцкий Скопин-Шуйский.
— Князь Михаил, немедленно удалите из храма поляков.
— Слушаю, государь.
Скопин-Шуйский бесшумно повернул назад и отправился к группе поляков, с иронией наблюдавших за происходящим. Ему на помощь явились дьяки Сутупов и Казарин, видимо тоже отправленные царем.
— Ясновельможные Панове, пожалуйста, оставьте храм, — попросил Скопин.
Сутупов и Казарин, топыря руки, тоже настойчиво приглашали:
— Прошу, пане! Прошу, пане! Не задерживайте чин.
Едва поляки были удалены из храма (остались только женщины, сопровождавшие невесту), как Марина немедленно причастилась и даже перекрестилась двуперстием.
Далее все пошло как по маслу. Венчание и «Многая лета», торжественно прозвучавшее с хоров, осыпание царицы дождем золотых монет. И наконец супружеский венец, закончившийся предложением патриарха испить из одной чаши вина. Первым глотнул Дмитрий и передал чашу Марине, она, глотнув, вернула ее ему, и так до трех раз прикладывались они к ней. Потом царь допил последнее и бросил чашу на пол и, сказав Марине: «Наступай», сам первым ударил каблуком, чаша рассыпалась, и царице досталось лишь ступить в обломки. Что было верной приметой — быть жене под мужним каблуком.
И муж, топая, приговаривал: «Пусть так под ногами нашими будут потоптаны все, кто станет посевать между нами раздор и нелюбовь». И Марина, топая, вторила: «Пусть, пусть, пусть».
И тут все гости кинулись поздравлять молодых. Старый Мнишек, не скрывая радостных слез, обнял дочь.
— Поздравляю, милая моя царица, — лепетал он дрожащим голосом. — Наконец-то матка бозка снизошла до тебя.
Свадебный пир во дворце начался в тот же день, столы ломились от яств, вино венгерское, привезенное Мнишеком, лилось рекой. За столами вместе с боярами и князьями сидели польские гусары, бесцеремонно толкавшиеся локтями, что никак не нравилось именитым гостям-соседям. Но особенно поразило русских то, что невеста после венчания снова переоделась в польское платье и (о, ужас!) сбросила кику и повязала волосы белой лентой. Опростоволосилась! Замужняя женщина не должна этого делать. Открыть свои волосы — это позор.
Переглядывались пораженные бояре, пожимали плечами: «Ну царица у нас!» И уж совсем ни в какие ворота, когда увидели, что невеста и жених начали пить и есть, как все застолье: «Они ж не должны этого делать. Вот так парочка!»
Все словно нарочно свершалось в пику русским обычаям. Опьяневший царь вдруг поднялся и, стуча ложкой о тарелку, потребовал внимания и прокричал, обращаясь к польским воякам на польском же языке:
— В честь столь знаменательного события я жалую каждому по сто рублей.
— Виват государю! — заорали гусары.
Шуйский, сидевший рядом с Голицыным, буркнул ему:
— В казне ж ни хрена нет.
— А он у тебя займет, — усмехнулся Василий Васильевич.
— Ну и ну.
Пировали не только во дворце. Царь велел праздновать и во дворах, где стояли на постое поляки и немцы. Оттуда перепившиеся полки расползались по улицам, горланили песни, кричали удивленным москвичам: «Мы вам царя привезли!» Задирались. Затевали драки, иной раз пуская в ход сабли. Приходилось стрельцам разнимать дерущихся, унимать расходившихся драчунов.
На Торге открыто осуждали иноземное воинство, грозились:
— Доймут они нас, ох доймут!
— Терпим, терпим да лопнем.
— У меня дубинушка по им плачет.
И ночью не успокоились перепившиеся, орали песни срамные, скакали на конях, стреляли из ружей. К утру только и стихли, притомившись, поуснули.
На следующий день царь решил соблюсти русский обычай, приказал топить баню.
— А где мой тысяцкий, зовите.
Прибыл в Кремль Скопин-Шуйский.
— Звал, государь?
— Звал, Михаил Васильевич. Назвался груздем — полезай в кузов. Аль забыл, чего после брачной ночи обязан делать тысяцкий?
