— Масло, сахар, макароны, — говорила кухарка, убирая все в шкаф.
— А риса не было?
— Не осталось. Один господин скупил весь запас.
— Вот сумасшедший! Всего три бутылки масла?
— У меня только две руки, мадам, да больше мне бы и не продали.
— Что? — вскричала мадам Порталье, — Еще и ограничения ввели?
— Грузовики не могут выехать из Алля, мадам, булочнику даже пришлось ехать за мукой на мукомольню на собственном фургоне, он еле пробрался.
— Амалия! Зачем вы купили пять банок зеленого горошка!
— Мне в «Примистере» сказали, что завтра уже не будет.
— Но мы терпеть не можем консервированный горошек!
— Мадам, но ведь мсье Ролан очень любит.
— Амалия, мсье Ролан сейчас шатается по помойкам со своими негодниками-студентами! Это они довели нас до такого состояния! (Тут в дверь позвонили.) Амалия, пойдите посмотрите, кто там! — сказала мадам Порталье, падая на стул, перед которым громоздились пакеты с рожками и сахаром.
На кухню вошла мадам Жюрио, подруги обнялись, а потом, расположившись в гостиной, стали обмениваться новостями. Жена депутата попросила принести ей виски.
— В такое время? — удивилась мадам Порталье.
— Почему бы и нет? — ответила мадам Жюрио. — Без воды, без льда, чистое виски, мне срочно надо выпить.
Как обычно, в среду она собиралась пойти в парикмахерскую, но там было закрыто. Все разладилось. По радио все время передавали музыку, по второму каналу показывали только тест-таблицу, а первый обеспечивал минимальную программу. Почта больше не приходила, газеты выходили все реже. Французский банк бастовал и с завтрашнего дня уже не обеспечивал свои филиалы. Там, где окошечки были еще открыты, со счета можно было снять не больше пятисот франков.
— Что об этом думает твой муж? — спросила мадам Порталье.
— Уверяет, что большевики стоят у нас на пороге. Он уже уехал в парламент. Левые партии предложили объявить вотум недоверия правительству, некоторые голлисты тоже за это проголосуют. А твой муж где? В больнице?
— Да. Правда, он боится, как бы им ни выключили электричество прямо посреди операции…
— Что с нами будет? — вздохнула мадам Порталье, сама наливая себе еще виски.
С Жоржем Сеги сейчас заигрывали многие. У нового председателя Всеобщей конфедерации труда было грушевидное лицо, круглые красные щеки и короткие, вьющиеся светлые волосы. Сын железнодорожника, участник Сопротивления, побывавший в депортации, профсоюзный лидер с двадцатилетним стажем, член Центрального комитета компартии, он распевал «Интернационал» под огромными окнами Бийянкура, но при этом убеждал восемь тысяч забастовщиков, собравшихся на заводе, что только их требования имеют значение. Когда рабочие, войдя в раж, принялись скандировать: «На-род-но-е пра-ви-тель-ство!», он не разжал губ. Сеги был способен одной фразой форсировать или приостановить любую забастовку, и ему казалось, что сейчас движение у него под контролем. Будучи членом партии, как и его альтер эго Кразуцки, Сеги отличался от последнего тем, что его люди представляли собой реальную силу. В какой-то момент у него даже возникло искушение побороться за власть, но в воскресенье его пыл остудили товарищи из политотдела: «Делать революцию? С кем?» Так что теперь он хотел вести переговоры и был готов идти на большие уступки, лишь бы договориться. Федералов, Миттерана и Ги Молле он принял в бетонном здании Всеобщей конфедерации труда на улице Лафайет, где им предоставили кабинет на верхнем этаже, предназначенный для совещаний особой важности. Сеги даже согласился поговорить с Андре Бержероном из «Рабочей силы», который часто бывал у одного из советников премьер-министра. А на федеральном бюро было решено удовлетворить просьбу предпринимателей и провести с ними переговоры.
Диалог с властью велся тайно, все скрывались под вымышленными именами. Товарищ Кразуцки вышел на контакт с неким господином Вальтером, который часто ему звонил, и с удовольствием водил Вальтера за нос: то назначал встречи в скверах, изуродованных парковками для машин, а то и вовсе не являлся в условленное время, испытывая терпение своего собеседника. На самом деле это был Жак Ширак, молодой и решительный госсекретарь по вопросам труда и занятости. Высокий и нескладный, с зачесанными назад черными и как будто напомаженными волосами, он был одним из доверенных людей Жоржа Помпиду. Все эти тайные контакты доставляли ему огромное удовольствие.
— Анри, так во сколько ты встречаешься со своим Вальтером? — спросил Жорж Сеги с некоторой издевкой.
— В три часа, у нашего товарища Лантье, — ответил вечно печальный Кразуцки. У него был лысый череп и нос, напоминающий клюв тукана.
Вальтер, он же Ширак, в это время как раз выходил из министерства. Он сел в черный «пежо» без отличительных знаков рядом с полицейским инспектором, отвечавшим за безопасность чиновника. В кармане у Ширака был револьвер, потому что ничего хорошего от этой встречи он не ждал. Подумать только! В Сент-Уэне! Это где же такое? Ах, да, блошиный рынок, на краю Парижа, название улочки едва читается на плане города.
— Мы приехали, господин министр, — сказал водитель. — Это за светофором, на углу.
— Остановите здесь, я пойду пешком. Вы оба ждите здесь. Если не вернусь через три четверти часа, врывайтесь с оружием. Дом номер 6.
Он удалился, для храбрости сжимая в кармане рукоятку револьвера. Водитель улыбнулся.
— Выкинул номер и воображает себя героем ка-кой-нибудь книжки из «Черной серии».
— Помешался на детективах, — сказал полицейский.
На указанной улице господина Вальтера дожидались два крепких молодца в куртках, он сказал им пароль, что-то вроде «Радио Лондона». «Четвертый этаж», — сказал один из парней. Ширак вошел, услышал, как за дверями трещат радиопередатчики, в нос ему ударил запах капусты и краски. Дверь на четвертом этаже была полуоткрыта, он толкнул ее и вошел в комнатку, где почти не было мебели. За столом сидело трое мужчин. Там был один свободный стул, и Ширак сел. Кразуцки и не думал снимать перед ним свою фуражку.
— Наши требования вполне конкретны, — сказал он. — Мы хотим, чтобы они были удовлетворены. И никаких туманных обещаний! Если правительство признает в нас равноправного собеседника, мы готовы вести переговоры.
— А как же другие профсоюзы? — спросил Ширак.
— Политические авантюристы из Демократической конфедерации разглагольствуют о борьбе с властью капитала, они заодно со Студенческим союзом. Мы во Всеобщей конфедерации труда отказались от идеи создать рабоче-студенческие забастовочные комитеты. Нам не нужна власть, чуждая трудящимся.
— Докажите, что вам можно доверять.
— Не будет всеобщей забастовки на электростанциях, вот что мы предлагаем. Если отключат электричество, все замрет, и это может вылиться в массовые вспышки возмущения. Мы этого не хотим.
— Давайте уточним ваши требования по каждому пункту.
— Господин министр, все наши предложения реалистичны и конструктивны. Мы исходим из общих интересов и интересов трудящихся.
— И тогда работа возобновится?
— Подобное движение пустыми словами не остановишь. Но и легкомыслие здесь недопустимо, мы не хотим глубоких потрясений.
— Так вы против самоуправления, которого требуют студенты и Демократическая конфедерация?
— Мы люди серьезные.
Словно подтверждая рассуждения Анри Кразуцки, в Сорбонне столь желанное самоуправление зашло в тупик. Расплодившиеся комитеты ревностно руководили каждый своей областью. Родриго поругался с леваками-догматиками, которые контролировали ротатор. Они отказались распечатать его листовку, потому что решили, что та противоречит их линии. «Цензура!» — возопил Родриго и бросился в драку. Вдруг выяснилось, что недавним анархистам осточертела Сорбонна, разделенная на кланы.
— Может, вернемся в «Одеон»? — предложил Марко.
— Ага, — сказал Порталье, — это нас ни к чему не обязывает.
— Только без меня, — заявила Тео.
Ей надо было зайти к бабушке, во-первых, чтобы успокоить старушку, а во-вторых, чтобы помочь ей пережить забастовку: пустые магазины, молчащее радио и телевидение — пожилой даме было от чего впасть в панику.
— Придешь к нам в «Одеон»?
— Сегодня, — сказала Тео, — я хочу спать на чистых простынях.
— Буржуазка! — пошутил Родриго.
— Я устала, — оправдывалась она, садясь на свой мопед, который неизвестно как сумел разыскать Марко.
Кухню устроили в артистической, и по всему «Одеону» воняло кровяной колбасой. Ею пропахли обои, шторы, этим же запахом пропитались бархатные кресла в зрительном зале и сидевшие на них люди. Их все еще было довольно много, они стояли лагерем в ложах, за кулисами и в многочисленных нишах, утопая в невероятной грязи. Все ходили по валяющимся на полу тряпкам, которые когда-то были костюмами. Порталье приметил светского хиппи, которого недавно приводил домой к родителям. За мушкетерскую бородку, кружевной воротник и пышные рукава этого парня прозвали Арамисом. Приятели обнялись, а потом полезли под потолок театра, на чердак над всеми осветительными сооружениями, куда можно было добраться по свисающим, как лианы, лестницам и канатам. Там, наверху, оседлав балки, при свете свечей обосновалось целое дикое племя. Они стучали в тамтамы и бренчали на гитарах без усилителей, напевали, передавали друг другу замусоленные пахучие сигареты, улыбались, хвастаясь своими кольцами.
