Пришел наш смертный час. Четверо всего лишь нас осталось. И забрезжил уж свет дневной в пещере, когда ударил саблей стрелец по моей буйной головушке, кровушка залила глаза ясные, и повалился я под ноги моей Степанидушки. Так называл я ее – «моя Степанидушка», но никогда она не была моей. Кинулась Степанида ко мне, прикрыла собой, а там и товарищи, что живы еще были, подоспели. Оттащила она меня в сторону, разорвав на себе исподнюю, стянула голову, уняла кровь, и вот тогда-то она призналась мне, что давно я люб ей был. Но не сказалась она о том раньше, чтобы не было распрей в ватаге. Видя, что не мне одному она глянется, молчала все эти десять долгих лет, молчал и я.
И пожалел я тогда, что не увел ее с шихана, как думал не раз, не сделал своей женой. Да чего было говорить, ушло времячко, не воротить его боле, тем паче что смерть уж стояла у порога.
Подняла она меня с земли, обняла крепко и повела к выходу из пещеры, а позади нас еще бились со стрельцами наши братья. А когда солнце ясное ударило в глаза нам, услышали мы крик радости врагов наших: пали последние наши товарищи. И сказала мне тогда Степанида: «Не боюсь я ни огня, ни дыбы, ни смертушки. Не хочу токмо, чтоб поганили тело мое руки, кровью братьев моих обагренные, а хочу я, чтобы обнимал меня ты в мой последний час». И обнявшись, кинулись мы с шихана высокого в водну гладь ветлужскую. Дань немалую мы с Ветлуги-реки брали, а взяла она заместо всего самое дорогое – Степанидушку мою черноглазую.
Замолчал старик. Молчала и Алёна.
– Ну, а дальше что было? – тихо спросила Алёна.
Подбросив сучьев в костер, старик так же тихо ответил:
– Всяко было, да не об том речь. А речь о том, что иная женка справней мужика атаманит и ты из таковских.
– Лукавишь, отче, – с улыбкой вздохнула Алёна. – Да уж Бог с тобой, и на том спасибо.
– А ты верь мне. Я, почитай, жизнь-то прожил, мне брехать не пристало. И вот что я скажу тебе – есть в тебе сила, что людей влечет, манит за собой, повелевает верить в тебя, и веру ту не обмани!
3
Утро выдалось зябким. Дымок от чадящих костров стелился по земле, заползал в землянки, душил кашлем похрапывающих мужиков. Алёна, растревоженная рассказом старца, так и не сомкнула до самого утра глаз. Все ей чудилась Степанида Ветлужская – красивая, гордая, дерзкая. И верилось Алёне, и не верилось, что и она сможет так же: с саблей наголо, с пистолетом в руке идти на врагов, вести за собой разбойных. От мыслей этих сжималось все внутри, холодело. Алёна напрягалась, замирала, ей было чудно и жутко от этих мыслей.
Вставать не хотелось. Под тулупом было тепло, овчина пахла домом и еще чем-то до боли знакомым, то ли детство напоминал ее запах, то ли короткое ее замужество. И хотя она уже давно слышала хрипловатые ото сна голоса мужиков, из землянки не вышла.
«Кулеш сварят и без меня, – решила Алёна. – Мне теперь не до стряпни. А до чего же? – задала она себе вопрос и рассмеялась легко. – Только-то мне сейчас до кулеша и время. Все равно дел иных нетути».
Алёна вскочила с застеленного валежником настила, оправила одежду и довольная собой вышла на свежий воздух.
Жизнь в стане уже бурлила. Мужики, со всклоченными после сна бородами, толпились возле костров, поеживаясь, похлопывая себя по бокам, грелись. На треногах висели котлы, от которых шел запашистый парок варившейся баранины.
Алёна обошла стан. «Народу поприбавилось, – отметила она про себя. – С такой ватагой жизни тихой не получится, а шуметь зачнем – нижегородский воевода скоро сыщет».
Сойдя к ручью, она умылась обжигающей холодом водой, расчесала длинные свои волнистые волосы и покрыла их черным платком. Теперь Алёна опять одевалась во все черное, будто монахиня, но это был траур по павшим христорадиевцам. И, обрядившись во все черное, она поклялась не снимать этих одежд до тех пор, пока не будут отомщены мужики побитые да порубленные, пока кровью не заплатят князья да бояре за слезы сиротские, за жизнь горемычную вдовью.
Послышался хруст веток, Алёна оглянулась. Направляясь к ней, с пригорка спускался Иван Зарубин.
– Кулеш готов. Тебе сюда принесть али со всеми из котла черпать будешь?
Шагнув навстречу, Алёна сказала:
– Пошли к мужикам, не княгиня я, чай, с отдельного стола кушать.
– И то, – одобрительно кивнул головой Иван. – Так-то оно для души отрадней.
Мужики сидели вокруг котлов, с ложками в руках, но к еде еще не притрагивались, атамана ждали. Алёна всегда смущалась от этого, но законы ватаги установлены не ей, не ей, как поняла она, и менять их. Прочитав коротко молитву и перекрестясь, она зачерпнула из котла ложку душистого варева. Мужики, все еще не притрагиваясь к еде, как зачарованные смотрели Алёне в рот, от чего ей стало не по себе. И тут ее осенило:
– Хорош! Ай, да кулеш! – всплеснула она руками. – Порадовали! Кто же такой искусник нашелся?
Мужики заулыбались, довольные похвалой, и только после этого потянулись ложками в котел.
«Что дети малые», – подумала она о разбойных и, глядя, как они усердно работают ложками, решила: «Степанида Ветлужская смогла ватажку водить, а я, чай, не хуже управлюсь!»
Глава 3 «Прелестное письмо»
1
В селе Вознесенском – вотчине боярина князя Ивана Борисовича Репнина царила праздничная суета: пропаренные в мыльнях, причесанные, одетые в чистые одежды вознесенские мужики, чинно рассевшись на бревнах, вели нескончаемые разговоры о дружных всходах ржи, о хомутах, о ценах и еще о множестве предметов, коих касались в делах своих, а о коих и знали понаслышке; бабы, в сарафаны из китайки одетые, а у кого посправней хозяйство, так и из камки, в киках, расшитых бисером, украшенных жемчугом, в новых лаптях, с насурмленными бровями, натертыми свеклой щеками, прохаживались от деревенской церкви до околицы, судача обо всех и обо всем. У девок и парней свои забавы: нагородив за околицей досок, они, рассевшись попарно, подкидывают друг друга вверх, отталкиваясь от земли ногами; кто же посмелее, с криками и смехом взвиваются на релях, подвешенных на веревках к развесистым сучковатым дубам; девушки помоложе, лет четырнадцати-пятнадцати, завив березки парами, водят вокруг них хороводы, сплетая из цветов венки, кумятся с подружками поцелуем через них, напевая при этом:
Уж ты, кумушка-кума,
Покумимся со мной,
Побранимся со мной,
Помиримся со мной,
Поцелуемся со мной,
Распростимся со мной!
Где-то заливается рожок, ему вторит свирелка.
Пришли на праздник в Вознесенское и Алёна со своими ближними товарищами: Иваном Зарубиным, Федором-кузнецом, Мартьяном Скакуном, Игнатом Роговым и еще пятью христорадиевскими мужиками. Никем не узнанные, они толкались среди мужиков и баб, прислушиваясь к их разговорам, присаживаясь, заводили новые о нужде крестьянской, о воле-волюшке, о казаках-гулебщиках, поднявшихся на Дону супротив князей, бояр и самого царя Алексея Михайловича.
Алёна, привлеченная криками и смехом сошедшихся в круг вознесенцев и подойдя ближе, услышала треньканье гудка и увидела стоящего в центре толпы лицедея. Над ним на доске двигались куклы, его же руки и голова были укрыты рядном, обернутым вокруг пояса и поднятым вверх к доске.
Действо было в самом разгаре: кукла, наряженная стрельцом, гонялась за другой, одетой в серенькую тряпицу с прорехами, изображающей худого мужика.
– Подавай ососка, не то башку снесу! – кричал лицедей за стрельца и тут же, изменив голос, отвечал:
– Нетути, в избе одна дежа стоит, и та пуста.
– Тогда куренка давай!
– И того нетути.
Куклы гонялись одна за другой под крики вознесенцев, поощрявших убегавшего мужика.
– Шибче, шибче беги! – захваченные действием, кричали мужики.
– Уворачивайся!
Бабы, всплескивая руками, охали:
– Поглянь, что деется-то, страсть-то какая!
– Должно, не убежит сердешный!
Наконец кукла-стрелец все-таки догнала куклу-мужика и, схватив ее, поволокла за собой. Но тут на доске появилась третья фигура, встреченная восторженными криками вознесенцев. Она была больше по размерам, с головой из разукрашенного гусиного яйца, в ярких тряпках и с огромной дубиной. Кукла-стрелец, испугавшись дубины и бросив мужика, пустилась наутек.
– По хребту ему!
– Дай покрепче, чтоб не забижал боле! – кричали вознесенские, поощряя погоню.
Кукла-стрелец исчезает. Мужик благодарит своего избавителя и, поклонившись, спрашивает:
– За кого, скажи Христа ради, молиться мне таперича?
Ему отвечает измененный, басовитый голос лицедея:
– А молиться за меня не надобно, вольной волей вступился я за тебя, как за любого другого обиду терпящего.
– Кто же ты таков молодец, какого полю-семени?
– Имя мне – Иван, отца и матери сын, вольный ветер надо мной токмо властен да еще удалой атаман, казак донской Степан Тимофеевич Разин!
