– Что князюшко, в здравии пребывает?
– Тише ты, оглашенный, – замахал на стрелецкого сотника руками выскочивший на шум приказной княжеский Ефимка Палицын.
– Почивает князь.
– Буди! – потребовал Захарий. – Дело спешное.
– Буди, буди, – подтвердил пришедший с сотником, староста Семен.
Когда Захарий Пестрый и староста вошли в горенку, князь, недовольный тем, что его разбудили, сидел насупленный, точно сыч.
– Почто пришли?
– С худыми вестями мы к тебе, князюшко, – сказал сотник. – Федька Сидоров в наших краях объявился. Поговаривают, что ватагу его на Перевозе видели.
– На Перевозе?
– Да, князюшко, черт ему в глотку! – выругался сотник. – По уезду опять шарпать начал. Однако это еще не все вести. Прибежал из Вознесенского приказной, говорит, мужики в разбой наладились. Вчера на гулянье письмо им читано было, бают от Стеньки Разина. Зовет мужиков к себе треклятый!
Князь, подняв предостерегающе руку, остановил разошедшегося было сотника:
– Письмо кто оглашал?
– Приказной говорит, что письмо то принес скоморох-побродяжка, а читала его перед всем миром вор-старица беглая.
Князь встал, негодуя выкрикнул:
– Ох уж мне эта старица! Ты полгода как зарок дал, что изловишь ее, а она вон, по уезду разгуливает, мужиков на разбой подбивает.
– Я ее было на прошлой неделе споймал, – начал оправдываться сотник, – а она обманом ушла. В Сельцах то было. Только мы по избам-то начали шарить, а она, змея подколодная, одежонку свою черную сбросила и стала баба, как баба, как и все деревенские. Мы пока всех поосмотрели, ее уже и след простыл. Хитрющая ведьма. Да ништо, споимаю, будь в надеже, князюшко.
– Да уж куда тебе, старому коту, охотиться. Нюх, поди, потерял, коль тебя баба вокруг пальца обводит, – раздосадованно воскликнул князь. – Займусь-ко я сам этой старицей, а ты, Захар, не давай разгуливать Федьке Сидорову да в Вознесенское наведайся, чай, рядом деревенька-то, поучи мужичков уму-разуму.
– А к тебе у меня вот какое дело, – обратился он к старосте Семену, отведя его в угол. – Найди мне мужичка, да не из ведчиков своих, те на такое дело не гожи. Ты мне отыщи настоящего мужика, от сохи, чтоб он мне верен был.
– Для чего он спонадобился? – заинтересовался староста.
– Хочу наладить его к старице. Наберет с десяток мужиков – и к ней в стан – прими, мол, под свою руку обездоленных. Ну, а времечко выдастся, весточку подаст: где да что.
– Есть такой на примете, – закивал головой староста. – Должок за ним, и должок немалый. Так что для тайного дела лучшего мужика и не сыскать.
– Вот и ладно. Садись, Семен. По чарочке за почин добрый не мешает. Эй, Ефимка! – крикнул князь, распахнув дверь горенки. – Вина подай! И бахаря, что надысь веселил, тож зови, весело мне ноня.
Княжеский приказной засуетился, дворовые забегали, и вскоре из княжеских палат послышалось бренчание гудка, мягкий, глубокий голос бахаря, взвизгивания дворовых девок и раскатистый хохот разошедшегося дьяка – гуляет князь!
1
Шло время, и Алёна свыклась со своим атаманством. С конем она освоилась быстро и вскоре сидела в седле, будто степняк, – легко и свободно. Оружие тоже пришлось по руке: пара курковых пистолей, отделанных серебряными пластинами, сабля-рукоять в позолоте, кинжал. Она уже не испытывала робости, когда с гиканьем и свистом мужики ее ватаги наваливались на стрельцов, сторожей, сопровождающих телеги, княжеским ли, купеческим ли добром груженные, когда вытряхивали из телег седоков, по своей ли, по государевой ли нужде направляющихся в Арзамас, Алатырь, Кадом, не вздрагивала, слыша чей-то предсмертный крик, не отворачивалась при виде крови, раны, увечья. Вспомнив все, чему ее учила в монастыре сестра Марфа, она по мере сил облегчала страдания раненых, пользовала их снадобьями, мазями, поила отварами, которые готовила своими руками.
Ватажка разрослась, и теперь уже около двух сотен мужиков жило в разбойном стане. Разделенные на три части, они, имея своих есаулов, попеременно несли сторожевую службу на ближних и дальних заставах, обучались ратному делу, поджидали добычу на московском тракте, кадомской и алатырской дорогах. Конный отряд в сорок сабель совершал дерзкие налеты на дворянские усадьбы, на дворы ретивых и жестоких княжеских приказных.
После долгих лет затворнической монастырской жизни в Алёне проявился интерес ко всему вокруг. Она много ходила и ездила по селам и деревенькам арзамасского уезда, говорила с мужиками и бабами, вникала в их нужды, помогала, чем могла, и все больше проникалась ненавистью к князьям и боярам, к детям боярским, к купцам, ко всем тем, кто душил и тиранил, измывался и обирал простой работный люд.
Алёна искренне порадовалась, прослыша, что Дон всколыхнулся, что Степан Разин взял Царицын, подступил к Астрахани и, должно, тоже взял ее. И сейчас, послав десяток конных мужиков в Кременки, где, по слухам, объявился купец астраханский, она с нетерпением ждала их возвращения, гадая, пойдет ли Разин вверх по Волге или же, пошарпав Астрахань, уйдет за «зипунами» в Хвалынское море.
«Должны бы уже возвернуться», – подумала Алёна о посланных в Кременки мужиках и, выйдя из землянки, спросила у лежащего под деревом Сеньки:
– Наши не появлялись еще?
Тот, подскочив, завертел головой в разные стороны.
– Не видно, матушка. Ежели б появились, то сказались бы небось.
– Лежи, – махнула рукой Алёна и, сев рядом, задумалась. Ей вспомнилось детство. Вот отец. Он берет ее на руки, садит к себе на колени, гладит тяжелой шершавой мозолистой ладонью по светлым локонам и шепчет в самое ухо: «Аля, Аленька, маленькая моя. Скоро вырастешь ты, станешь ладной, пригожей. Приедет богатый князь-молодец и увезет тебя в свой терем. И жизнь у тебя будет богатая».
Она смеялась и просила: «А дальше, что дальше-то будет?»
И отец рассказывал ей сказку, всякий раз новую и со счастливым концом.
Ей вспомнился дом: в красном углу икона в серебряном окладе, свет лампады, желтыми бликами играющий на бородатом строгом лице, и глаза, от которых не спрятаться. Стол, длинный ряд лавок, мать, хлопочущая у печи.
Но не долгим было детство. Оно окончилось как-то сразу, в один день, в тот самый страшный весенний день, когда небо было высоким и голубым, а солнце дарило свое тепло людям. Алёна видит отца, идущего за сохой. Распалясь, он скинул рубаху. На высоком лбу его блестят капельки пота. Мать ведет под уздцы лошадь. И вдруг крик. Он и сейчас еще преследует ее по ночам. Упавшая в борозду мать, скрюченными от боли пальцами царапающая землю, отец, сжавший голову руками, суетящаяся возле матери подоспевшая на крик старушка.
Мать так и не смогла разродиться… Такой и запомнила ее Алёна: лежащей в борозде, на бледном лице ярким пятном запекшиеся, искусанные в муке губы и широко открытые глаза.
Беда не приходит в дом одна: отец с горя запил и через год умер. Сжалясь над сиротой, Алёну взяла к себе баба Феня. Сгорбленная, старая, она ходила по дворам, прося Христа ради, тем и жила.
Когда Алёна подросла и было ей лет девять, та отдала ее в услужение к лысковской попадье. Работы было много, но зато жилось сытно и тепло. Детей у благодетелей не было, и несмотря на то, что попадья частенько била ее, таскала за длинную косу, все же по-своему она любила трудолюбивую девчушку. Но когда лет через шесть она заметила, что поп не без интереса посматривает на хорошенькую сироту, то, выдрав ее напоследок лозой и вдоволь оттаскав за волосы, сказала:
– Будя, девка, мои харчи жрать! Замуж пойдешь. Цалуй руки, дура. Счастье тебе такое выпало: мужик-то сговорен, справный, работящий.
Еще не зная мужской ласки, она ждала и боялась ее. И вспоминая свою первую брачную ночь, Алёна всегда улыбалась: как это было давно и как будто не с ней… Дрожащую, он раздел ее, поднял на руки и отнес на лавку, застланную овчиной, лег рядом, но не тронул. А она пролежала всю ночь без сна, дрожа от страха перед этим, как ей тогда казалось, огромным, на двадцать лет старше ее бородатым мужиком.
Через год Алёна понесла. Беременность была мучительна, временами казалось, что выворачивает наизнанку. Сама еще ребенок, она готовилась стать матерью. Видя, как жена страдает, Андрей, так звали мужа, брал ее на руки и носил по избе, покачивая.
Роды она помнила смутно. Что-то тяжелое, темное навалилось на голову, боль разламывающая, нескончаемая разлилась по телу, наполняя ее всю.
Только через несколько месяцев, после долгой и тяжелой болезни, ей сказали, что младенец родился мертвеньким.
Быстро возвращалась Алёна к жизни. Вскоре щеки опять налились румянцем, а глаза засияли небесной синевой. Но не на радость, а на погибель свою расцвела краса девичья. Приглянулась она князю, что приехал в имение свое для суда и расправы над беглыми холопами. Приказал князь привести Алёну для забавы, но не дал Андрей жены своей. Как псы голодные, налетели служки дворовые, заломили руки за спину и поволокли его на боярский двор. А Алёна бежала рядом с ним и причитала как по покойнику, чуяло сердце горе великое, неутешное.
