но эти короли картофельного царства считают своим долгом обдумать все заранее. Потом Дед запрягает лошадь в телегу и зовет меня с собой прокатиться и вернуть животное хозяину. Телега старая и расхлябанная, того и гляди развалится под нашим весом, мы грязные и довольные, оттого что сделали большое дело, что погода не подвела, что мы вдвоем. Нам хорошо даже просто молчать, ехать и молчать, по дороге вдоль леса, в котором я никогда не была, странного леса, стеной отделяющего Валсарб от Заборных Гумен, а может, это и не лес вовсе, а только полоска из елей и сосен, как забор?
– Дед, почему Заборные называют Заборными, если здесь нет ни одного забора, только поля и огороды, все дома как на ладони?
Дед хрипло смеется, внутри него растягивают гармонь его прокуренные легкие, откашливаясь, он прижимает меня к себе: заборов нет, это – бор, детка, мы за бором, и осенью здесь бывают боровики.
Он гордится мной. Гордится, когда стоит у изножья кровати и наблюдает за тем, как я сплю, когда думает, что я сплю, а я не сплю, я притворяюсь, что сплю, чтобы почувствовать на себе его мягкий, охряный взгляд, гордится, когда я что-нибудь записываю на листочке, что-нибудь важное или молитву, которую я обещала Бабе выучить, Ангел Божий, сторож мой, рядышком со мной постой, и он видит головастики-буквы, которые выходят из-под моей руки, такие круглые и правильные, и гордится, когда мы поем с Бабой на два голоса или я танцую под радиоточку в тесной кухне, а он, наблюдая за мной, имеет возможность любоваться своим продолжением, но больше всего он гордится, когда идет со мной за руку на занятия в костел, дважды в неделю, сестры-послушницы с цитатами из Писания, исписанные тетради с домашними заданиями, Ангел Божий, сторож мой.
Дед велит мне хорошенько причесаться и тщательно изучает мои ладошки на всякий случай, чтобы я не явилась в храм Божий со следами чернильной пасты. Сам он протирает щеки одеколоном перед маленьким зеркальцем возле ручного умывальника и надевает коричневый пиджак, даже если на улице стоит тропическая жара. Этим отличается его поход в костел от похода за хлебом. В магазин он может выйти в одной рубашке и со щетиной, в костел только в коричневом пиджаке и гладко выбритый. Он держит меня за руку, мы минуем магазин «Сувениры» слева и хлебный справа, проходную Бабиной работы, остановку и столовую на углу, и Дед не перестает улыбаться. В жару и в дождь, он всегда улыбается, когда идет со мной, чувство гордости переполняет его, он ведет меня на занятия, я такая большая, что скоро состоится мое первое причастие, какая радость! Иногда я задумываюсь, водил ли он три года назад так же за руку Владика, смотрел ли с такой же гордостью и на него, или Владика водила Баба, или его никто не водил, а дядь Митя привозил на машине и ждал, чтобы отвезти обратно. Можно было бы спросить об этом, но занятия поглощают меня целиком, и я забываю обо всем, так много потрясающих вещей из Писания нам рассказывают, пока мы сидим в лавках, как цыплята на насесте, и, открыв рты, слушаем про Ноев ковчег, радугу и завет Божий. Любопытно, каких все-таки животных Ной принес в жертву, если каждой твари было всего лишь по паре, значит ли это, что тем самым он истребил какой-нибудь вид? Может, это были динозавры, например, или мамонты? К тому же получается, что Пан Бог – мясоед, если ему «угодна такая жертва» в виде животных, вот только неужели он в принципе нуждается в пище? Столько вопросов, на которые мне хотелось бы получить ответ, но я решаюсь задать только один, шепотом, рядом сидящей Иринке: как же Бог обещал, что не будет больше потопа на опустошение земли, а сам прислал тайфун в Приморье не далее как неделю назад.
Вопрос прозвучал громче, чем мне хотелось. От моей наглости даже Святая Тереза приподнялась со своего ложа в правом трансепте и вытаращила глаза пуще прежнего, хотя нашей Терезе все равно далеко до воплощения Бернини. Бабе не нравится эта святая, а нравится другая, ее тезка из Франции, она любовно зовет ее Терезкой и молится ей чаще, чем остальным угодникам. А эта, испанская Тереза давно меня смущает, в раннем детстве я как-то даже поинтересовалась у Бабы, почему эта тетя валяется на полу и ее никто не поднимет.
Отличная акустика в храме умножилась на отличный слух сестры, и она снисходительно пояснила, что я неверно толкую Евангелие, Бог никогда не присылает тайфуны, а помогает укротить стихии, иначе жертв и разрушений было бы больше. Всякого рода катаклизмы – это ответ природы на деяния человека. Я хотела узнать, что такое катаклизмы, но на всякий случай не стала, и только записала котоклизмы в тетрадку, интересное слово, только эти коты и клизмы окончательно сбили меня с толку.
В костеле очень много теней. Особенно возле алтаря. Иногда они выходят прямо из сакристии, иногда садятся на кафедру и крутятся возле табернакля. Совсем маленькой я думала, что это ангелы, но ни разу не видела у них крыльев.
Когда начиналась Гроза, он открывал двери, впускал их внутрь, и они пережидали. Сначала это была одна семья, потом три, потом одна семья сменилась другой, а первая бесследно исчезла, и так он понял, что слух о его открытых дверях передается из уст в уста.
Люди, которые молились трижды в день, не преклоняя колен и только обратясь лицом к Иерусалиму, с любопытством разглядывали Матерь Божью Валсарбскую и украдкой дотрагивались до позолоченных деталей алтаря.
Отец Мечислав, такое горе у нас, отец Мечислав, Бейлю и Якова убили!
Такое горе у нас, Шломо и Рафаэля убили!
«Пан Бог с вами!» – неизменно отвечал отец Мечислав, оставлял их переждать Грозу и совал на прощанье в худые, иссохшие ладони деньги для жены Бейли и сына Якова, для матери Шломо и сестры Рафаэля.
Он проводил мессу для своих прихожан, а думал о людях, которые спасались у него от Грозы. Он знал, что не все католики разделяют с ним боль за этих людей, не все думают, что помощь нехристианам – дело богоугодное, не все считают его достойным ксендзом для Валсарба. Таких людей было мало, но они были. Он не имел права укорять, ему надлежало научить сопереживать. Эта наука не всем давалась легко. Он догадывался, что его прихожане способны предать иноверцев. Не за сребреники, а за полкило соли.
Однажды на исповеди старая Ковалевская рассказала, что видела, как грабили дома тех, кто не вернулся после Грозы. Грабили не убийцы, а прихожане его костела. Она рассказывала и плакала, оттого что не могла им помешать, а он слушал и плакал, оттого что не мог им помочь.
Каждый раз во время проповеди ксендз Мечислав считал своим долгом напомнить, что все люди – братья, подчеркнуть, что Пан Бог послал Сына своего единородного, что придет Царствие Его и будет воля Его, ежедневно просил простить долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, каждый вечер выходил на крыльцо костела и с тяжелым сердцем оглядывался по сторонам. Справа было озеро – прозрачное и голубое летом, темное и мутное – осенью, белое – зимой, зеленое – весной. Слева узкая улица Великая, которую новые люди за год превратили в тюрьму для местных жителей. Впереди Замковая гора, такая же огромная, как отчаянье.
Целый год, с одного июня по другой, каждый божий день был пропитан страхом, зловонным, смердящим в воздухе ужасом, каждый вечер пронизан тревожным ожиданием, трепещущим в груди, точно мотылек у керосиновой лампы.
Вечером того дня еще на подходе к плебании ксендз Мечислав увидел группу этих уставших, тощих, изможденных людей. На общем фоне выделялись два подростка и несколько лысых женщин; кто-то стучал в запертую дверь, другие напряженно озирались, подались навстречу: нех бэндзе похвалёны Йезус Хрыстус, взволнованно заговорили. Стреляют по всем, по каждому без разбору, даже не ведут больше к ямам, просто убивают, как мух, длинными автоматными очередями, что делать, отец Мечислав, помогите.
Он оглянулся на озеро
