волшебные: в аду – удав, восторг – грот сов, завиток – кот и ваз, парк – крап, великая – я аки лев. От них клонит в сон, сон – нос, летаргия – я игра тел.
Где-то между мирами нави и яви появляется тонкая поролоновая прокладка и упаковывает меня, как посылку, отправляет в ссылку миражей, приклеивает марку, на которой изображена арка, я триумфально держу ее под жидкие аплодисменты шагов.
Калитка не скрипнула, и она застала меня врасплох.
Враз – плох становится тот, кто умудряется узнать твою тайну. Тайна заключается в том, что ты дремлешь с запрокинутой головой и малопривлекательно открытым ртом средь бела дня, а если точнее, раннего вечера, забывшись, как младенец в коляске, спишь прямо на улице, с тетрадкой на коленях, выбившись из сил и окончательно проиграв в схватке со словами. Ты должна мне помочь, говорит она тебе, то есть мне, развалившейся, как мешок груш, поперек входа в сад.
Карусель из ветвей и листьев вращается над головой, реальность лягает меня в грудь, потом старательно пытается поставить на ноги, терпеливо предлагает в качестве точки опоры то ступеньку, то стену хатки, недоумевать некогда, я торжественно киваю невпопад, я слушаю Алеську.
– Отдай это Владику, пожалуйста… – Алеська протягивает небольшой бумажный огрызок.
Я беспомощно смеюсь, окончательно приходя в себя.
– Он, по уши в песке, сидит сейчас посреди твоего двора. Почему ты не сделаешь это сама?
– Потому что он решит, что я бегаю за ним и навязываюсь.
– Разве, если это сделаю я, он так не решит?
На огрызке изображена Алеська. Вырезанная смелыми ножницами из новогодней фотографии с Дедом Морозом. В первоисточнике она сидела у него на коленях. Поэтому сейчас колено Деда Мороза предательски торчит у Гусара между ног. Гусар – это Алеська. Я догадываюсь, почему на ней столь экстравагантный карнавальный костюм. Думаю, это имеет непосредственное отношение к тому, что у Алеськи есть старший брат, тоже, возможно, некогда бывший Гусаром.
– Он сможет смотреть на меня. А значит, не забудет.
Как человек, которому пока не знакомы сильные чувства, я испытываю к Алеське легкое презрение. Но еще и жалость, и невесть откуда взявшееся желание помочь. Однако это не отменяет того, что ее поступок кажется мне несусветной глупостью.
– Может быть, тебе нужно просто с ним поговорить? – робко предлагаю я.
– Вот еще. Тогда он точно решит, что я вешаюсь ему на шею. А ты скажи ему, мол, так и так, это моя подруга Алеся, возьми себе на память ее карточку.
– А если он не захочет?
– Не захочет? – Подобная мысль, видимо, Алеську не посещала.
– Если пошлет меня куда подальше с твоей карточкой, что тогда?
Алеська обескураженно переводит взгляд с меня на Гусара. Из оцепенения ее выводят первые аккорды воды, льющиеся из колонки в жестяное ведро соседки.
– Но ты же можешь попробовать!
Я могу. Ты можешь. Он / Она / Оно может. Мы можем. Ты можешь. Вы можете. Они могут.
Владик так же обескураженно глядит то на фотографию, то на меня, потом осторожно кладет карточку на стол и спрашивает, зачем на Алеську напялили кивер. Я не знаю, что такое кивер. Оказывается, так называется высокая гусарская шляпа. Владик все любознательнее разглядывает изображение, интересуясь деталями костюма и подробностями: кем была Алеська – сказочным оловянным солдатиком, Щелкунчиком, кавалеристом летучей конницы, лейб-гвардейцем?
– Может, ты спросишь у нее сам? – неуверенно предлагаю я.
Он смотрит на меня так, будто я только что вытащила за уши кролика. Из кивера. Пожалуй, если он и не догадался, то начал кое-что понимать. А я, стоящая деревенской свахой посреди трехметровой кухни, где тепло пахнет жареным луком, даже из уважения к Алеськиным чувствам больше не в состоянии удержаться от смеха. И мы смеемся. Оба. Дружно. Очень громко и недостойно.
Владик уезжает домой на следующее утро, потому что, когда у тебя есть младшие братья, полноценные каникулы – непозволительная роскошь. Это хуже, чем дача или грядки. Дети нуждаются в неусыпном контроле, а их родители – в ликвидации сердечной переполненности и компенсации душевной недостаточности.
После полудня ко мне является возмущенная Алеська собственной персоной. Алый румянец негодования полыхает на ее лице.
– Что это? – с досадой спрашивает она, протягивая мне на ладошке испачканную карточку Гусара и кусочек стекла.
– Твоя фотография. Кажется.
– И она была в песочнице! Ведь мы подруги, как ты могла закопать мою фотографию в моем же дворе! Почему ты не отдала ее? Это не смешно. Удачнее шутки не придумала?
Стеклышко очень красивое, сепийного цвета, как старые пленки, замечаю я. Все вместе складывается, как недостающая деталь головоломки.
– Это секретик. Владик, наверное, сделал такой секретик – стеклышко с твоим изображением. Подал знак, что разгадал твою тайну.
– Какую еще тайну…
– Ну… Что он тебе нравится.
– Вот еще! Ничего он мне и не нравится! – говорит Алеська и выбегает на улицу.
Хуже некуда обстояло дело с барашками, они никому не удались, кроме Иринкиной старшей сестры, которая приводила Иринку в костел, как меня Дед, только не за руку, а просто приводила и сидела вместе с нами в лавках, никогда не путала слов в молитвах, прекрасно понимала по-польски, знала Евангелие назубок и, наверное, в будущем готовилась стать монашкой.
Когда нам сказали, что нужно будет нарисовать рождение Иисуса, я обрадовалась. Мне нравится Рождество, и сюжет этот есть на многих иконках, которые собирает Баба, у нее внушительная коллекция, и мы часто ее разглядываем, так что я решила, что скопировать младенца в яслях с Марией и Иосифом не составит труда, и, наверное, многие так решили и довольно легко и быстро срисовали и принесли, кто более, кто менее удачные образы маленького Сына Божьего, но сестра-послушница, проверяя наши работы, неожиданно озаботилась отсутствием овец в хлеву. Давайте дорисуем барашков, сказала она, и мы все растерялись. Вдруг оказалось, что никто не знает, как рисовать, а главное, как уместить их в перспективу наших рукотворных произведений. Вот тут-то Иринкина сестра пришлась как нельзя кстати, поскольку если она все же не станет монашкой, то, вполне вероятно, сможет стать иллюстратором Библии. Она помогла всем без исключения, сидела и рисовала двух-трех барашков пятому, восьмому, четырнадцатому ребенку, стоящему в очереди к ней с раскрытой тетрадкой, как покупатели в молочный отдел гастронома с бидонами.
Позднее я узнала, что пастухи, которые явились поклониться Иисусу, оставили свои стада на пастбище и ни в одном Евангелии не сказано, что в хлеву вообще были овцы, но у нас они были, у каждого в тетрадке, абсолютно идентичные, немного диснеевские, кудрявые барашки, старательно нарисованные Иринкиной сестрой.
Мирт у Бабы в эмалированном баке превратился в настоящее дерево, нимфа Мирсина очень добра, можно рвать, сколько заблагорассудится, в любое время года, мама одолжила мне свой свадебный венок, он называется флердоранж, с веточками мирта выглядит бесподобно. Дни были набиты всякой всячиной, и теперь, после стольких приготовлений, казалось бы, можно наконец угомониться и только ждать, однако с платьем дело обстоит из рук вон плохо, говорит мама, ведь в магазине нет ни атласа, ни сатина, ни шелков, ни кружев никакого цвета, не говоря уже о белом. Белым у нас бывает только лен, прочный, шероховатый, годящийся для износостойкого постельного белья, а не для изящного платья. Помочь здесь сможет разве что оконный тюль, сетует она, ума не приложу, как обстоят дела у настоящих невест.
А мне, собственно, и неважно, в чем пойти на первое причастие, я согласна на хлопчатобумажные занавески-сеточки, которые висят у Бабы на всех дверях, даже в хатке, и охотно облачилась бы в них, как делаю, когда играю в принцесс, но, боюсь, мама этого не одобрит.
Тем временем тетя обещает сшить мне красивое платье, несмотря ни на что, ее ничем не проймешь, если она садится за швейную машинку. Из куска бордового креп-жоржета рано или поздно выглядывает костюм Красной Шапочки, из крашеной марли возникает Спящая красавица, так что можно не волноваться. А новые белые сандалии у меня уже есть.
Первое причастие состоится в воскресенье, накануне моего дня рождения, по шушуканьям и довольным
