волосы. Голову мыть не пробовала?
А потом Уля подходит и говорит, мол, у тебя красивый почерк, я заметила, ты даже на доске пишешь ровненько, это не у всех хорошо выходит, давай дружить?
Настоящий друг – редкость, вроде полезного ископаемого, неплохо подружиться с кем-то в классе, но мечта эта несбыточная. Я не знаю, что ответить и как отнестись к ее предложению. Уля – очень полная, смешливая и любопытная, нет оснований ее в чем-то подозревать. К ней все хорошо относятся, несмотря на ее полноту. Я полагаю, это тесным образом связано с тем, что Уля – дочь учительницы.
– Завидуют они тебе, – говорит она и смотрит мне прямо в глаза в ожидании реакции. – Как заведенные, даже на уроках обсуждают твой шрам над глазом, которого, кстати, почти не заметно, если не приглядываться, это Нина рассказала историю о том, как ты в саду упала и бровь рассекла, ты же с ней в одной группе была, а им ужас как интересно все, что тебя касается, вот они и спорят, что у тебя на шее: родимое пятно или ведьмина метка, и почему у тебя пальцы на руках такие длинные, и на какой щеке у тебя ямочка больше видна…
– Кто это – они?
– Ну все они, – добавляет Уля скороговоркой, переходя на шепот, – с камчатки. Тонька, Лариска, Лина и другие. Они завидуют.
Я плохо понимаю значение этого слова, но стыдно признаться. Мне неясно, каково это – завидовать. Я читала об этом в мифах, что-то рассказывали в костеле о зависти и ревности, греховное, знакомое, зудящее слово: завидуют, только при чем здесь я?
– Что значит завидуют, Уля? Я не понимаю. Ведь я тихо сижу, я думала, меня даже не замечают.
– Воротничок у тебя сегодня ажурный, а вчера были банты гофре. Вдобавок ты очень симпатичная и бунтарка, это сразу бросается в глаза… Вот они и ищут в тебе недостатки, а сами завидуют, понимаешь?
Вспомнила. Каин, нашедший недостатки у брата, первый убийца на земле, возжелавший чужой добродетели. Нет, не понимаю.
– Наверное, тебе показалось… Или ты не так поняла. С чего это им обсуждать мои банты?
– Ой, ну и глупенькая же ты… Глупенькая и наивная. – Уля хитро улыбается, щелочки ее глаз становятся еще меньше, а щеки еще больше. – Я тебя предупрежу, если они что-нибудь задумают, только и ты уж будь начеку, пожалуйста, постарайся не расслабляться.
Чем заслужил неприязнь в чужих сердцах, никогда неизвестно наверняка. Что-то было первым: действие, движение, взгляд. Что-то, что раздражает других. Вряд ли это накрахмаленный воротничок на форменном платье. Это что-то неявное и неясное, мне его еще не предъявили в лицо, это обвинение, повод для ненависти.
Я стою за дверью, а хочу убраться куда подальше, пуститься наутек, не разбирая дороги. Я согласна даже плашмя на площадь и головой в асфальт, как страус.
Из класса доносятся обрывки разговоров и смешки.
Началась любимая хищная игра нашей Классной. Игра неправильная, невыносимая и жестокая. Командная игра на выживание. Каждый из двадцати семи учеников поочередно выходит в коридор и ждет, пока класс его обсудит. За что-нибудь осудит. Учительница, которая придумала эту игру, выслушивает мнение одноклассников о товарище, приглашает этого товарища вернуться, зачитывает ему, смиренно стоящему у доски и потупившему взор, к каким коллективным итогам и выводам относительно его персоны пришли одноклассники. Год из года в наших характеристиках, которые нам не забывают вручать в письменном виде, почти ничего не меняется. Если в первом классе оказалось, что ты «необщительный» «тугодум», «не умеющий дружить», то, скорее всего, таким ты и останешься. И будешь нести на себе это клеймо, не в силах ничего изменить.
Чтобы не думать обо всем этом, я тоже играю в свою любимую игру. Дорога – агород, коридор – род и рок, шут – туш, шорох – хорош.
Чужие слова за стенкой крошатся и проникают в мои мысли. Я не одна, не одна, другие тоже. Наверное, другим так же…
Если бы Галя не заикалась, она не была бы такой несмелой – обязательно скажет кто-то, – почему ее не лечат?
– Нет-нет, заикание – это не предмет для разговора, давайте просто скажем: Галя очень несмелая.
У Феди большие уши, наверное, поэтому он и не вызывается отвечать.
– Ребята, уши мы обсуждать не будем! Давайте ответим на вопрос: хороший ли Федя друг?
– Очень хороший! Только он ни с кем не дружит!
Кабукин – хулиган, потому что у него папа – пьяница.
– А Кононович все время носом пыхтит, когда пишет. Это раздражает! – каждый раз говорит Тонька.
Яна нормальная, ну и что, что у нее мама уборщица…
– Ребята, это к делу не относится, неважно, какая у ее мамы профессия. Мы обсуждаем личностные качества!
Но это еще как относится. Никто не смеет плохо отозваться о Ларисе или Тоньке, зная, кем работают их родители. И Классная в первую очередь. Она так и лебезит перед ними.
Если уйти, в классе останется мой портфель. Если вернуться в класс и, встав у доски, покорно выслушивать их, это заденет то чувство во мне, которое по-польски называется годность, а по-русски я пока не знаю как. Прийти домой без портфеля – нельзя, сбежать сейчас и вернуться потом, когда никого не будет, – тоже нельзя, класс закроют.
Я – заносчивая и никчемная, невыносимая и несусветная, знающая все обо всех и почти никогда не согласная с оценками этих всех, стою и пытаюсь угадать, высказываются ли они когда-нибудь о моей семье? Что их нервирует во мне больше всего?
Няня Маша говорила, что я – сообразительная и у меня будет много друзей. Я и не подозревала, что на самом деле в школе необязательно появляются друзья, зато непременно решают нерешаемые задачи, множат тоску и учатся жестокости. Что лучше всего здесь я научусь ждать. И в этой дисциплине мне не будет равных. Я уже умею ждать подвоха, звонков с урока, выходных, каникул и переменок. И не перестаю ждать перемен.
А эра милосердия почему-то никак не наступает.
– Я расскажу тебе, чтобы ты знала. И обязательно помнила.
На северной окраине Валсарба находится кладбище. Еще одно. Самое молодое кладбище. Самое большое кладбище. Самое маленькое кладбище. Там нет могил.
– Что же там есть?
– Камень. А может быть, плиты. Я там никогда не была. Но о нем все знают. Все в Валсарбе. Просто никто не говорит. Никто не ходит туда. Все боятся и молчат. Там похоронены те, кого убил правитель Германии, фюрер. Сотни, тысячи людей. Те, кто жил здесь, на нашей улице, пятьдесят лет назад.
– Здесь было столько людей?
– Я тогда была маленькая, и наша семья жила не здесь, а в деревне, еще дальше, чем Заборные Гумна, но я знаю, что здесь жило много людей. Они погибли. Ты должна знать. И обязательно помнить.
Я не люблю слушать о бывших людях. Они мне потом снятся. Приходят, совсем как живые, и рассказывают свои топкие истории – посланники потустороннего мира. Я не всегда понимаю, что они говорят. Иногда они изъясняются картинками. Если к утру эти сны превращаются в слякоть или мутную, смутно-тревожную дымку, эти люди возвращаются потом снова и снова. Они справляются с преградами, стенами, рвом, лабиринтом, барьерами. Любое болото легко переходят вброд. Бывшие люди хотят быть услышанными. Во что бы то ни стало. Не их вина, что Клото как попало сплела нити их судеб и теперь они вынуждены напоминать о себе. Ведь так-то, по-настоящему, чужая жизнь никому не интересна. Если хочешь ею поделиться, стоит написать книгу. И прежде чем отказать твоей жизни в публикации, ее прочтет хотя бы редактор. Бывшие люди не могут написать свою жизнь. Эту грань им не перейти – пусть их жизнь и была примечательнее жизней многих. Они являются ко мне и под диктовку снов заставляют себя выслушать.
Зеленые проплешины мха пропитались дождем, и время от времени с крыши капало. Я видел, что Моше это развлекает, детям нужно чем-то развлекаться. В тяжкую годину особенно. Хотя из дому в наше время лучше лишний раз не высовываться, если хочешь избежать непрошеных гостей. Глядишь, и о
