на тонком стержне. Я не спрашиваю, почему она выдает их за жар-птичьи. Похоже, ее саму в этом убедили. Уля великодушно позволяет выбрать любое. Превозмогая непонятное отвращение, я беру темное, самое маленькое перо, зная, что вряд ли принесу его домой, скорее, нечаянно потеряю на какой-нибудь клумбе или в непроходимых зарослях крапивы возле хозпостроек.
Наши с Улей дома разделяют дикие кусты и несколько рядов ветхих сараюшек, где держат кур, гусей и даже свиней. Тем, кому нельзя поселиться в многоэтажном доме с хозяевами, приобретают жилища поближе к земле. Собственниками они становятся ненадолго, хотя живут сыто и счастливо, пока смерть не разлучит их с кособокими лачужками, в которые хозяева подберут новых арендаторов.
Мы благополучно минуем первый визжащий и хрюкающий ряд свинарников и, выйдя на финишную прямую, с ужасом замечаем Валета. Он сидит на нашем пути и наблюдает за тем, что происходит вокруг, равнодушным, стеклянным взором. Или голодными волчьими глазами. Так сразу и не разберешь. Я крепко сжимаю Улину руку, она отвечает мне тем же, мы стоим, как истуканы, покорные судьбе, Валет тоже сидит неподвижно, но ничто не мешает ему броситься на нас и покусать или повернуться и уйти восвояси, что было бы лучше для всех. Собственно о том, что Валет – это Валет, говорит Уля, мне его имя неизвестно, я знаю только, что безумно боюсь собак, и одна из них сейчас у нас на пути.
Давай ты меня проводишь еще поближе к дому. А сама я как буду возвращаться? Понимаешь, в позапрошлом году в Заборных меня укусила собака, знаешь, такие псы на привязи, которые стерегут огород, обычно дико злющие, им не хватает еды, свободы и чувства собственной значимости. Она умудрилась укусить меня в прыжке, ее цепь оказалась достаточно длинной для того, чтобы добраться до моей коленки, а мне места для маневра не хватило, я не сумела ее обойти. Теперь я боюсь собак просто до дрожи. Я тоже, Уля отрицательно мотает головой, я пойду домой. Постой со мной еще немного, когда он уйдет, сбегаем ко мне на чай. Он ни на кого не нападал, этот Валет? Не знаю, он постоянно здесь ошивается, сколько его ни гоняли, пока, увидимся, до завтра!
Уля!..
Уля исчезает без оглядки, словно опасаясь, что, обернувшись, обратится в соляной столп. Поблизости больше никого не оказывается, ни одного школьника, ни одного взрослого, прикрывшись которыми, будто щитом, можно было бы с невозмутимым видом обойти пса. Валет поднимается и идет прямо на меня, слегка помахивая хвостом. Не выдержав напряжения, я в ужасе ретируюсь, минуя сараи и чернеющие осенние грядки, минуя скамейки и мотоцикл на стоянке, назад, в Улин подъезд.
Валет неспешной рысью провожает меня и усаживается у двери. Я наблюдаю за ним в дверное оконце и понимаю, какую ошибку совершила, не побежав дальше, вокруг, обходным путем до своего дома.
Мне никогда не везет, особенно с людьми. Когда они нужны мне, рядом, как правило, никого не оказывается, дяденька дяденька помогите мне пройти через собаку то есть мимо собаки понимаете я очень боюсь собак, я могла бы сказать, но мне некому это сказать, остается лишь отче наш сущий на небесах, Боженька, помоги мне, пожалуйста, ты мне сейчас помоги, а я тебе потом все-все сделаю, что Ты захочешь, но Боженька никуда не торопится и ему ничего не нужно, он занят важными делами и редко отвлекается на меня, а если отвлекается, то не вникает в подробности, никого не посылает на помощь и навстречу чтобы. Проходит вечность, прежде чем Валет теряет интерес ко мне и своему посту, убегает, привлеченный запахом или звуками, даруя мне волю и захлебывающиеся удары сердца. Четыре, шесть, семь, в крайнем случае восемь минут, но не больше десяти я бегу до своего подъезда, быстрее, повернуть за угол, быстреебыстрее, второй пролет, третий, пятый, пока ступеньки не приводят меня прямиком в объятья к сидящему на лестничной клетке, сутулому, как цифра шесть, удивительно грустному папе. У него такой скорбный вид, что у меня падает сердце.
Ты. Ты так рано. Ты никогда раньше. У меня машина сломалась, рейс отменили, и нет ключа от дома. Надо же, именно сегодня, именно сегодня я настолько задержалась, а ты пришел раньше. Ничего, не страшно, дочушка.
А я тоже была в подъезде, в чужом подъезде, ты здесь, а я там, я так долго пропадала, потому что боюсь собак.
Я обхватываю его широкую грудную клетку, навалившись всем весом, он смеется, его усы пахнут табаком, а куртка бензином. К папе можно прижаться крепко-крепко, даже если он растеряется от неожиданности, то все равно не подаст вида, только похлопает по спине. Он и сам время от времени меня обнимает. Просто мы редко видимся. С мамой мы видимся часто, но обняться не решаемся. Между нами будто стоит шлагбаум, красное заграждение, как на железнодорожных путях. Раньше я думала, что мама никогда и никого не обнимает, потому что не любит обниматься, но потом несколько раз замечала, как она обнимает Алю при встрече. Думаю, это потому, что Аля маленькая и хорошенькая, ее все обнимают. Когда человек вырос, сложно догадаться, нуждается он в объятьях или нет.
Дома оказывается, что уже четверть пятого, значит, я задержалась больше чем на два часа. Теперь, когда все позади, мои трагикомические приключения кажутся смешными и не достойными пережитого волнения, заканчивая живописать их папе в лицах, я ожидаю, что он развеселится вместе со мной, но он только задумчиво мешает ложкой в супе и говорит: запомни, дочушка, друг никогда не оставит тебя одну с собакой, одну в беде или в горе.
А я и сама уже успела понять, что Уля не выбрала меня в друзья. Мне только жаль того времени, которое мы с папой провели порознь в подъездах.
Здесь так дует, такой ветер и так холодно всегда, мне жаль Тебя из-за этих пронизывающих ветров, Валсарб – город-ветер, несметное количество озер приносят эти воздушные течения со всех сторон, их воронка находится именно здесь, именно рядом с Тобой. Впрочем, Ты не чувствуешь холода, голода, боли, ничего, кроме страха, что Тебя забудут, что о Тебе не узнают, что я вырасту и исчезну тоже, как ворон, который сто лет жил неподалеку и успел стать единственным Твоим товарищем, вещая смертным свои предсказания или придирчиво выискивая на дороге медлительный живой корм, пока однажды не зазевался и не опоздал взлететь: ВАЗ-2101 размазал его по проезжей части, остались одни крючковатые когти. В любую пору года ветер мечется здесь, будто умалишенный, не знающий покоя, словно не может отыскать выход, вот уж точно, выхода отсюда нет, пропитанная кровью земля маринуется в собственном соку памяти, со скуки расставляя ветру ловушки. Он трясет сосны за плечи, ломает сучья, бросает под ноги шишки, расстилает колючие хвойные ковры с густым запахом живицы. Она помогает при бессоннице, но не Тебе. Тысяча людей рядом с тобой спит, но не Ты. И я не знаю, как Тебе помочь.
Я стою с Тобой рядом, поддаваясь порывам ветра, и утешаю Тебя, и утешаюсь Тобой, Твоя память лишает меня настоящего, и я ничего не помню, забываю свои горести, пролитый клей, оторванную манжету, обидные прозвища, мамино равнодушие, папино отсутствие, Ты оберегаешь меня, Ты утешаешь меня, Ты прощаешь меня, mea culpa, mea culpa, незнакомый парень с сумочкой на боку, смотришь на меня прозрачными глазами, хочешь, чтобы я позвала Тебя по имени, но я не знаю Твоего имени, его нет ни на одной из табличек, в этом-то и дело, иначе я была бы не нужна Тебе, и Тебе тоже. А этот мужчина-памятник, венчающий монумент, не в силах одолжить Тебе свою верхнюю одежду, хотя (наверное) Тебе не бывает холодно, голодно и больно.
Пока в школе несут разумное, вечное и прочую ерунду, мне остро необходимы чье-то одобрение и поддержка, но человека, способного их дать, у меня нет. У меня есть только Ты и Дед.
