вашем существовании забудут.
Сын похож на меня, такой же мечтатель с торчащими вихрами, каким я был в детстве. Парням надлежит быть более смекалистыми и ловкими, но такими уж мы уродились. Хорошо еще, мне с моей Гутой повезло. Лучше жены не сыскать во всем городе.
Я часто подгонял маленького Моше, чтобы он был расторопнее и живее, не пристало человеку встать, разинув рот, и стоять посреди улицы, точно глупая курица. Но потом я понял, что таким образом он познает мир. Я не шибко умный, а и сам – нет-нет да и примечу что-нибудь эдакое. Диковинное растение или необычные годовые кольца на дереве. Это хорошо, что он не проносится сломя голову мимо красоты и беды. Хотя деньгами таким стоянием не разживешься.
Моше, как зачарованный, смотрел на редкие капли из окна комнаты, где прежде была едальня, я не запретил ему, не велел отойти от окна и опоздал. Не сразу заметил, что после дождя на улице, как грибы, появились полицаи. Они рыскали по хатам, значит, Гроза еще не закончилась. Я опоздал, но ведь разве мог я подумать, что это не чучело, я и допустить не мог, что это не кукла такая, да вот только, что верно, то верно, откуда, скажи мне, откуда здесь взяться таким большим и красивым куклам, старый ты дурак, я поздно спохватился, поняв, что за странную куклу тащит за ножку полицай, ее звали Хая-Гита, то была наша четырехлетняя соседка. Ее головка билась о булыжники брусчатки, оставляя на камнях красные следы. Я замешкался, и Моше все увидел. Все увидел, сердобольный, как пить дать, хотя я подбежал и тут же ладонью закрыл ему глаза. Сын вздрогнул, как от удара, вздрогнул от моего прикосновения, от увиденного, от сырости, проникающей с улицы, от страха.
Нужно куда-то бежать, где-то спрятаться, что-то предпринять, ладонь, прижатая к лицу Моше, стала мокрой, как мох на крыше, из кухни донесся плач младшей дочери, сдавленный и горький, я слышу, как Гута пытается успокоить ее, моя Гута, которая сама нуждается в утешении, слышу ее плохо сдерживаемые рыдания, слышу влажный шепот Моше у моей груди: я не хочу умирать, слышу шаги на крыльце, отец, я не хочу умирать, слышу шаги в сенях, шаги на кухне, шаги на пороге, глухой звук падающего предмета.
Я больше ничего не слышу.
Всем известно, что жар-птиц не бывает, но Уля подошла на перемене и говорит, мол, так и так, у меня есть несколько перьев жар-птицы, могу поделиться, если надо, потом мне папа еще привезет. Жар-птица жила в одной Бабиной сказке и на красивой новогодней открытке, которую прислали мамины родственники, поэтому я решила, что это название какой-то книжки, «Перо жар-птицы», и Улин папа купил несколько экземпляров одинаковых, спросила у нее, кто автор и что она хочет взамен.
Автора нет, это просто перья, пушистые такие, понимаешь? – из жар-птицы, самые обыкновенные, точнее не, ничего мне не нужно взамен, если берешь, пойдем после школы ко мне домой.
Всем известно, что жар-птиц не бывает, но, пока Уля открывала дверь квартиры, я вообразила, что у нее она действительно живет. Почем знать, может, ее папа поймал целую птицу в силки, и они держат ее взаперти, иначе откуда бы ему набрать перьев? – и сейчас она где-то бьется в комнате, вся золотая и сверкающая, как в сказке о Коньке-Горбунке, и пытается вылететь в окно или гостеприимно выйдет нам навстречу, объятая таинственным свечением, похожая на оранжевого павлина, только побольше.
Но навстречу, кроме запаха горохового супа с мясом, никто не вышел.
Все-таки любопытно бывает поглядеть, как живут другие люди, у кого темно, потому что лампочка перегорела, а у кого – потому что дневной свет почти не проникает в окна. Улина мама – учительница, тем более интересно. Мне казалось, что квартиры учителей должны быть непременно какими-то особенными. У географов, конечно, все вертится вокруг атласов, глобусов и карт, у математиков – вокруг цифр и формул, у учителя по физкультуре в комнате гимнастический козел и канат висит, у преподавателей языков – пособия и книги на каждом шагу. Но в Улиной квартире книг не оказалось, наверное, учителю по обществоведению они не нужны, он ведет общество неведомыми мне пока тайными тропами, самостоятельно, без всякой помощи.
В остальном квартира Ули мало отличается от других известных мне квартир, разве что цветом мебельной стенки и сыростью в углах комнат – характерными серыми пятнами на обоях, спутниками всех валсарбских первых этажей.
Уля открывает лаковую шкатулку и хвастается мамиными золотыми сережками, потом показывает колье в коробочке и столовый сервиз, кажется, она и забыла, зачем позвала меня к себе.
В комнате прохладно и темно, она не уверена в себе, своем уюте и чистоте, на диване лежит большой халат, непонятно, мужской или женский, лежит, как больной с приступом аппендицита, скукожившись в неудобной позе, на журнальном столике вязаная салфетка, на телевизоре – пыльный след. Тяжелые гардины задернуты наглухо, первые этажи притягательны для любознательных граждан.
Наверное, я лучше уже пойду, кстати, у нас тоже такой сервиз, я пойду, еще же уроки делать, а я тебе знаешь что сейчас принесу, перебивает она, папайю, ты ела когда-нибудь папайю, нет, конечно, даже не представляю, как она выглядит, а вот сейчас увидишь.
Когда человека приглашают в гости, его принято чем-то угощать. Так мама делает. Она угощает своих гостей чаем, и эти гости всегда, как Цокотухины букашки, пьют по три чашки, не меньше. Иногда за такими чаепитиями возникает душевная атмосфера. Иногда душная. В зависимости от гостей.
Чая у Ули, возможно, и нет, а есть экзотический плод, и поделиться им ей не с кем, она тоже одна в семье, полная и смешливая болтушка, немного напоминающая мою Бабу, только, конечно, поменьше, с мамой-учительницей и совсем без книг. Она позвала в гости именно меня, и это выглядит подозрительно.
Я вдруг чувствую себя уязвимой, есть шанс, что она решила посмеяться надо мной и за всем этим последует какой-то розыгрыш, за три года в школе я успела если не привыкнуть к этому, то научиться держать ухо востро. Но Уля несет мне малюсенький кусочек папайи, мне приходится поверить, что это папайя, и съесть ее, и еще немного посидеть в кресле для приличия, подбирая слова, потому что вдруг не о чем стало говорить.
Тебе тоже одиноко в нашем классе, Уля, да, точно, как я раньше не догадалась, что вовсе не одиноко, ты действительно дружишь со всеми, если со всеми вообще можно дружить.
Можно, я приглашаю к себе домой всех девочек по очереди и наблюдаю за ними со стороны, потом выберу себе подругу по душе, пока не знаю, кто это будет, может быть, Нина, потому что она отличница, а может быть, Тонька, мы с ней обе толстые, хи-хи, значит, у нас много общего, и у нее родители порядочные, вот у тебя, например, мне нравится почерк, такой круглый и ровный, научишь меня так писать? Научу, только не знаю, как этому научить, пожимаю плечами я. А ты напиши мне дома алфавит своей рукой, напиши мне, пожалуйста, а я потом потренируюсь буквы копировать. Я никому не говорила, только тебе скажу, один человек мою проверку не прошел, пока я ходила за папайей, она попыталась украсть мамины серьги, представляешь, я быстро вошла в комнату, а она стоит с открытой шкатулкой, потом она оправдывалась, краснела, бледнела, но я ей не поверила, вот так ходишь в школу, а с тобой учится вор, но я тебе все равно не скажу, кто это. Больше всего я хотела бы дружить с Лариской, но она слишком зазнается, так что у тебя есть шанс стать моей лучшей подругой, не забудь завтра образцы почерка принести, хотя Нину я рассматриваю тоже, все-таки она отличница.
Я благодарю за папайю: маленький желто-розовый кусочек чего-то твердого и липкого. Уля вызывается проводить меня и на пороге вспоминает о перьях. Перьями жар-птицы оказываются черно-белые страусиные: жидкие нитевидные пушинки, болтающиеся
