Но я не знаю, как ему рассказать о Тебе. Зато Тебе я могу рассказать все.
Видишь ли, я всегда сомневаюсь в своих силах, способностях, возможностях. Думаю, это началось с пианино. Я мечтала о нем лет с пяти, а родителей одолевали сомнения. Пока в своих грезах я виртуозно исполняла какое-нибудь ужасно сложное произведение, по меньшей мере – Римского-Корсакова, родителей одолевали сомнения. Пока я скрюченными пальцами играла арпеджио на чужих инструментах, родителей одолевали сомнения. Пока я бегала к Тане и подбирала на слух любую мелодию в мире – боже, да ты можешь подобрать любую мелодию в мире! – родителей одолевали сомнения.
Причины сомнений у родителей были разные. Получится ли у меня? Не слишком ли дорогой инструмент для такого маленького ребенка? Куда инструмент поставить в комнате? Куда деть, когда ребенок бросит на нем играть? (Что я обязательно брошу, сомнений не вызывало.)
Сомнения и их причины были разные. Результат один.
В меня не верили. Мне не верили. Теперь я перестала верить в себя.
В музыкалке мне не нравится, на фортепиано я опоздала и уже не прохожу по возрасту, другие инструменты не привлекают. Но внезапно обнаружилось, что мне нравится заниматься сольфеджио и что у тетрадей для нот очень вдохновляющие линеечки, в которых можно писать стихи. Бисерные слова в тетрадях для музыки. Дважды зашифрованный нотный стан, если закодировать слоги в ноты. А можно организовать слова во времени, написать стихотворный вальс на четыре четверти или ритмичный блюз на семь восьмых. Но чаще я пропадаю в чаще зеркальных слов: камнерез – зерен мак, новотел – лето вон, актиния – я и нитка, радиатор – рота и дар.
И еще я научилась забирать Тебя с собой, чтобы Ты помогал мне не только здесь, но и когда я далеко отсюда. Не спускай с меня глаз, пожалуйста, не спускай с меня глаз.
У меня слева есть дверца. За ней копится тоска. Начинает в ноябре, когда время застывает: выкл. И длится, продолжается невыразительными, холодными вечерами. К апрелю порядочно собирается. Но когда с улиц, обескровленных зимой, снег сходит на нет, дверца открывается и, немного покачиваясь на ветру, впускает в меня новые впечатления, они впечатываются внутрь, и тиски тоски заменяет радостное томление. Невозможно объяснить, что это. Такое трепетное чувство, я пока не придумала ему имя.
Мир весной подобен канве на огромных пяльцах, если солнце в духе и не привередничает, как капризная барышня на выданье, пестрая вышивка довольно быстро заполняет ткань-основу, пробуждая все сущее. Гладкое мулине посверкивает бисером инея или росы, воздух от птиц по швам трещит. А потом наступает Пасха.
Пасху я люблю больше других праздников. Даже больше Рождества и Нового года. Ходишь кругами два дня и поглядываешь любовно на все красные, зеленые, синие и фиолетовые яйца, желтые почти никогда не получаются, желтый – нестойкий цвет. Нужно в луковой шелухе окрашивать, так полезнее, говорит соседка тетя Зоя, жили мы раньше и не знали никаких красителей, дать вам шелухи?
Когда вся шелуха приготовлений опадает, можно ложиться спать в предвкушении чуда.
Вельканоц – великая ночь воскрешения, плавно перетечет в многообещающее, хрустальное утро ранней весны, с серебряными нитями на робкой траве и хрустящими битыми стеклами луж на асфальте.
В костел поднимаешься затемно, всегда хочешь одеться понаряднее, в тот легкий плащик, который так соблазнительно маячит в шкафу, однако понаряднее нельзя, пока холодно, говорит мама, но весна же, весна, думаешь ты, протирая сонные глаза, потом уступаешь, воодушевляешься, самое главное, о чем нельзя забыть: свенцонка – яйца и соль в платочке. Мама остается дома, у нее будет другая Пасха, через неделю, мы идем с папой вдвоем, но на самом деле с нами идет весь Валсарб.
Самые ревностные католики уже давно сидят в лавках: преимущественно старики, наши бабушки и дедушки, верующие в Бога-Отца чуть больше и правильнее своих детей, которые, в свою очередь, ведут их внуков к Сыну Божьему, поправшему смерть, весенними ручейками стекаясь из всех закоулков и подворотен в одном направлении, обмениваясь улыбками и рукопожатиями. Сладко и немного болезненно сжимается в груди от предвкушения чего-то неведомого, не до конца понятного, но совершенно точно приятного. Ленивое солнце водит над сводами храма пухлыми пальцами-лучиками, цветные оконные витражи оживают под его теплом, на улице не слышно слов мессы, только орган отзывается вдали тихим колокольчиком.
Нарядный и торжественный Владик топчется у каменного парапета перед костелом, я машу ему рукой, и он смущенно улыбается в ответ. Дядя Митя пытается угомонить расшалившихся младших братьев. Папа направляется к ним, я бегу навстречу тете и Але. Аля смотрит вокруг темными бусинами глаз, ей еще не приходилось видеть столько народу сразу. Тетя решительно полагает, что это возможно: войти внутрь костела, минуя все очаги столпотворения. Нам с Алей смешно, потому что мы без конца топчемся по чьим-то ногам. Пребывая в радостном возбуждении, мы окончательно забываемся и распускаемся, от рук отбиваемся, и, когда я, как старшая, ловлю на себе несколько чужих укоризненных взглядов, мне приходится напомнить себе правила приличия и поведения в храме.
Вместе с тем меня переполняют различные сведения, и мне не терпится поделиться ими с Алей. Разумеется, она не может знать всех святых, которые живут здесь на каждом углу, ведь она пока не ходит в костел так часто, как я. Ей невдомек, сколько волшебства творится здесь, если хорошенько приглядеться. Однако нам не удается пробраться за пределы притвора. Тетя целиком и полностью погружается в молитву, я вспоминаю, что хотела показать Але, какое красивое яйцо себе выбрала, но все яйца остались у папы. Нестройный хор верующих запевает «Аллилуйю», тетя фальшиво вторит ему, в толпе начинается волнение, людской поток немного продвигается вперед и открывает нашим с Алей взорам большое распятие у входа.
Пока Аля серьезно разглядывает его, я пытаюсь вполголоса объяснить ей, что это и есть тот самый Иисус, который сегодня воскрес, то есть восстал из мертвых. Совершенно непонятно, понимает ли Аля значение слова «мертвый». Но Аля, кажется, уже прониклась моими словами. Или вовсе их не слышит.
– Осторозно! Упадёс! – сочувственно предостерегает она, обращаясь к распятию.
Я озадаченно смотрю на Христа.
Иисус-гимнаст в терновом венце как ни в чем не бывало висит на своем кресте, хотя сегодня у него выходной.
Тепло отзывается внутри стремительной нежностью, вызванной березовыми сережками, которые валяются у нас под ногами, когда мы идем с Таней в школу, самолетными следами на небе, которые чертят свои небесные графики, благоуханием черемухи, которой я дышу, болтаясь по запретным улицам после занятий. А в подъезде теперь пахнет краской. Краска вообще такой весенний запах. Зимой ничего не красят, не трут, не моют. Все по весне. Еще весной трансформируются юноши. Зимой они шустро, но суетно шмыгают мимо старушек-соседок, бросая на ходу: «З-с-тиии», – и исчезают в зимних вечерних сумерках. А по весне вылетают из подъезда, как грачи, более вальяжными и оперившимися, говорят бабушкам уже громкое «здра-а-асс», уверенно седлают велосипеды, как в иные времена – коней, и уносятся куда-то – юноши с горящими взорами. Ближе к лету привозят на раме каких-нибудь заколдованных царевен Несмеян, ведут их к себе домой, не всегда доходят до квартиры и целуются прямо на лестничной площадке. А потом у них свадьба. Весь подъезд отирается на пороге, колготится в ожидании молодоженов, не все приглашены на торжество, а посмотреть хочется.
Особенно на невесту.
Особенно нам с Таней. У нее новое нарядное платье, она идет в гости. Платье похоже на пирожное, наверное, и в гостях будут пирожные, ей никакой свадьбы не надо. Но если молодожены поторопятся, а Танины родители – нет, мы с ней все увидим вместе. Пока мы невозмутимо слоняемся у ее подъезда, делая вид, будто происходящее нас не касается. Рядом с ее подъездом – огромная лужа. Рядом с лужей – ограниченная Марыська, девочка из одной душевно и умственно ограниченной семьи, которая живет в нашем доме. У нее некрасивое лицо, она не умеет разговаривать и от нее всегда плохо пахнет. Одежда на ней перепачканная, зато сапоги резиновые. Можно чудно шлепать по лужам, на зависть неограниченным. Можно так нашлепать, что брызги полетят,
