теряю индивидуальность, самоидентичность и силы, становлюсь частью рыжей кушетки, с которой свисает рыжий шланг, изучающий потертые рыжие доски пола. Сначала кушетка оживает, облепляет своей холодной дерматиновой кожей, предлагает: давай поиграем в одушевленное-неодушевленное, потом я сама становлюсь кушеткой, потом я становлюсь ничем, потом меня выключают. Дерни за веревочку, Красная Шапочка. Чтобы вернуть себе себя, я выдергиваю кишку. Любимое полотенце мгновенно становится мокрым и противным. Вторая возмущается и угрожает: «Завтра придется глотать повторно…» Первая разделяет мое горе и прижимает к себе, пока я плачу и возвращаю себе свое горло, могущее всхлипывать и говорить, жизнь и гордость.
– Теперь тебе будет не скучно. – Выходя из палаты, Первая кивает на кровать возле окна.
Поначалу я даже не заметила. Забившись в угол, между стеной и окном сидит кто-то бледный, тощий и белобрысый. Короткие грязные волосы небрежно торчат во все стороны. Пока я озадаченно разглядываю этого чудного соседа, он тоже пристально наблюдает за мной и долго молчит, когда я спрашиваю его имя. После короткой паузы раздается тоненькое: Кристина, со смешно грассирующим «р».
А я уже уверила себя, что Кристина – мальчик. Тем временем Кристина, потеряв ко мне интерес, вылезает из-под одеяла, садится на край кровати и таращится в окно, за которым ничего интересного нет, я точно знаю, только куча дров, которая со вчерашнего дня немного уменьшилась, потому что похолодало. На Кристине бледно-лиловый фланелевый халат, очень вылинявший, а может, просто грязный. Я вспоминаю о своем полотенце, оставленном в процедурном кабинете, и новой зеленой пижаме.
– У тебя тоже желудок или что-то другое?
Кристина не отвечает, даже бровью не ведет.
По случаю столь возмутительного игнорирования можно было бы объявить бойкот, но это глупо, мало ли: может, она не расслышала вопроса.
– Банан хочешь? – Я вытаскиваю из тумбочки связку бананов, отрываю один, протягиваю Кристине. – У меня желудок. Больше почти ничего есть нельзя. Особенно чернику.
Кристина молча смотрит на банан, на меня, улыбается, обнаруживая нехватку верхнего зуба слева, но не подходит.
– Не стесняйся. – Я кладу банан рядом с ней. – Я вообще-то тоже жутко стеснительная…
Кристина берет банан и тянет в рот вместе с кожурой.
– Ты что?! – Поверить невозможно. – Так нельзя! Ты, что ли, бананов не видела? Отдай, я покажу, как надо…
Кристина прячет банан за спину, все так же улыбаясь.
– Как хочешь…
Я демонстративно снимаю кожуру со своего банана. Кристина следит за процессом, как новорожденная обезьянка.
– Тебе сколько лет, если ты бананов не видела?
Кристина послушно растопыривает пятерню.
– Не может быть, чтобы пять. У тебя почти все зубы поменялись. Тебе точно восемь… Вот в какой ты пойдешь класс?
Кристина сосредоточенно пытается очистить банан пальчиками с крошечными обгрызенными ноготками, снова игнорируя вопрос.
– Скоро будет тихий час, а я даже не завтракала, представляешь? Но потом придет мама и, наверное, что-нибудь принесет. А к тебе кто-нибудь придет?
– Мама, – эхом отзывается Кристина. – Завтра.
– А ко мне каждый день приходят. И бабушка приходит, когда получается. И папа тоже. Вчера мне принесли альбом и карандаши, но я ничего не нарисовала пока. Будешь рисовать?
Кристина кокетливо улыбается, откладывает неочищенный банан в сторону.
– Я тебе дам альбом, а себе вырву лист. Я могу и не на твердом рисовать.
Кристина долго смотрит на карандаши и разглядывает белые альбомные листы, еще дольше раскладывает все это на кровати, предварительно встав на колени, прямо на полу, и наконец начинает что-то сосредоточенно выводить на бумаге. Скучно рисовать молча. Я то и дело поглядываю на соседку. Странная она какая-то, эта Кристина.
– А ты на какой улице живешь?
– Я в доме с бабушкой живу. У нас дрова и озеро. Бабушка меня любит.
– А как же мама с папой? Где они живут?
– Показать тебе? – вопросом на вопрос отвечает Кристина, протягивая рисунок и не поднимаясь с пола.
Я присаживаюсь на край ее кровати.
– Это кто?
– Мама, папа и я. – Кристина тычет пальцем в рисунок, акцентируя внимание на себе.
– А что это у папы твоего за палка?
– Топор, – говорит Кристина. У нее получается «топог». – Хочешь, я тебя причешу?
– Давай.
Глухо бэмкает кровать, карандаши по одному катятся к подушке, Кристина в два счета оказывается у меня за спиной, стягивает с волос резинку, перебирает мои длинные волосы.
– У тебя есть расческа? – неуверенно спрашиваю я.
– Не надо.
– Как хочешь… А ты о чем мечтаешь? Ну, кроме того, чтоб выйти отсюда…
Но сосредоточенная на будущей прическе Кристина не отзывается.
– А я очень хочу одну книжку. Нет, я много хочу книжек. Но эту – особенно. «Отверженные» называется. Об одной девочке, Козетте. Она осталась сиротой и работала на злую тетку и ее дочек. А потом пришел Жан Вальжан, сначала подарил ей красивую куклу, а потом забрал Козетту с собой, спас… ну, как бы из рабства. И они никогда не расставались… Я кукол не люблю, а ты? Книжки лучше.
– Ты – кукла, – говорит Кристина.
– Как это?
Кристина отпускает мои волосы, вытаскивает из кармана своего линялого халата маленький осколок зеркала, быстро глядится в него, сует обратно и принимается доплетать мою косу.
Когда на пороге возникает Первая с небольшим подносом и объявляет начало тихого часа, я покорно плетусь к своей кровати. Но сначала Кристиночке нужно поставить укольчик, говорит медсестра.
От Кристининого истошного вопля мне хочется провалиться сквозь землю, но, отпрянув, я продолжаю стоять на месте. Точно дикий зверек, Кристина забивается в угол, рыдает и сопротивляется. В палату с фирменным цоканьем стремительно заходит Вторая, растягивает в притворной улыбке свои фиолетовые губы, сюсюкая, неестественным голосом говорит, что это не больно, что такой большой девочке не пристало бояться, что Кристина испугала соседку, еще немного, и переполошит всю больницу. Не кричи, не кричи, тише.
Пока нерасторопная Первая пытается стянуть с девочки колготки и не выронить шприц, не перестающая вопить Кристина оказывается на соседней кровати.
– Прекрати орать! – чеканит Вторая. – А ты выйди. Выйди!
Мысли путаются и прыгают с одной на другую. Кристине, наверное, не делали уколов, она не знает, что это не страшно. Почему бабушка не объяснила ей, что нужно просто немного потерпеть. Я разглядываю слезы застывшей штукатурки на стене, по ним проворно карабкается маленький паучок. Крик обрывается, и Вторая выходит из палаты, хлопком двери нарушив внезапно воцарившуюся тишину. Цокает мимо, не обращая на меня никакого внимания, цедит сквозь зубы: «Дурдом».
Я стою в нерешительности: можно вернуться в палату или нет.
Воображение порождает страх: вдруг за дверью произошло что-то ужасное? Вдруг они ее убили?
– Заходи, – говорит Первая, возникая в дверном проеме.
– Почему она так кричала?
Я не двигаюсь с места, и Первая молча закрывает дверь.
– Ты вон зонд боялась проглотить, она уколов боится…
– Я зонт не боялась. Мне только кишку сегодня давали.
– То и был – зонд, твоя «кишка».
– Правда? А я по-другому представляла… Почему к ней мама сегодня не придет, а только завтра? Позвоните, пусть сегодня придет. Ко всем приходят…
Медсестра бросает на меня недовольный взгляд, крепче прислоняет к своей большой груди поднос, словно боясь его ненароком уронить, и шагает прочь по коридору.
– Нет у нее мамы!.. – бросает она на ходу. – И семьи нет… Сирота она. Из временного приюта – в детский дом.
– Как это нет семьи?
– Так бывает. – Первая останавливается и снова идет мне навстречу.
– А бабушка? Что вы! У них дом, дрова и озеро!
– Нет. И бабушки нет.
– Так не бывает…
– Ты, наверное, заметила, что она не такая, как ты.
– Но она рассказывала!..
Я буравлю медсестру взглядом и жду объяснений. В одной из палат валяют дурака дети. За стеной кто-то громко смеется. Где-то в районе процедурного кабинета бряцает что-то металлическое. Первая подходит совсем близко. От нее пахнет валерьянкой и еще чем-то остро бьющим в нос. Луч солнца скользит по ее пушистым волосам, меняя цвет с ярко-рыжего на соломенный. Я вижу каждую морщинку на ее лице.
– Иди в палату, детка. Тебе уже давно пора отдыхать. А мне работать. Слышишь, как разбушевались?
Я неохотно плетусь в палату. Кристина лежит, укрывшись одеялом
