с головой и распластавшись на кровати так, что ее не видно.
Доктор Нарбут качает меня на качелях. Вверх-вниз. Когда качели взмывают высоко, у меня захватывает дух и екает сердце, когда приземляются, приходится отталкиваться ногами. Интересно только где-то в середине полета. Вверх-вниз…
Это не страшно?.. Обычный гастрит в острой форме. Ничего особенного… Хвала богу.
Вверх… Кроны деревьев щекочут мое лицо, проносящийся мимо стриж стрижет воздух, задевает меня своим крылом, белое облако подушкой опускается на голову.
Разумеется, нужно соблюдать режим питания… Вниз… диета, таблетки… В брошюре все описано… Вверх…
Качели зависают высоко над землей, доктор Нарбут, опираясь на трость, удаляется без оглядки, я открываю глаза. Папа проводит рукой по моим волосам растопыренной пятерней. Снова и снова.
– Вставай, собирайся. Мы тебя забираем.
Пока я воюю с пижамными штанинами, мама поспешно перекладывает вещи из больничной тумбочки в новый рекламный пакет, папа разглядывает наши рисунки.
– Я там яблоко не дорисовала…
– Дома дорисуешь. А где твое полотенце? – спрашивает мама.
– Оставила… Когда глотала зонтик…
– Нужно все забрать, чтобы никогда сюда не возвращаться. Такая примета.
Я стягиваю с себя пижаму, мама подает мне новое платье.
– Альбом и карандаши мы подарим твоей соседке, ладно?
Я неуверенно киваю.
– Девочка, как тебя зовут? – Папа кладет на тумбочку Кристины альбом и коробку с карандашами.
– Козетта, – отвечает Кристина.
Голубки еще не начинали перебирать мак, и Бараний Кожушок пока не нашла под волшебным дубом ни одного бального платья, а со стороны Дедовой софы уже доносится первое шумное сопение, оповещающее о нырке в сладкий сон, как в огромную волну, голубиные крылья ласково касаются лица: «Не спи же, не спи!» – я стою в майке и стучу пальцем по Дедовой колючей щеке, иначе он не узнает, что будет дальше, он наизусть знает, что будет дальше, мы все знаем, чем закончится Бабина сказка.
И вот мы лежим, тьма съедает очертания предметов, высокомерная луна освещает край окошка постольку, поскольку зеленый дом время от времени путается у нее под ногами, гномики помогают бедной девочке по имени Бараний Кожушок остричь тысячу овец, но на бал ее все равно не пускают, я громко смеюсь, потому что Дед снова храпит на том же месте, что и в прошлый раз. Он немедленно выныривает из забвения и небытия, из пухового одеяла, слишком жаркого для летней ночи, как овчинный тулупчик в августе для бедной девочки, переворачивается, и старые пружины недовольно кряхтят под его весом. Я не сплю, я слушаю, говорит он, но меня не проведешь.
Баба хихикает, вполголоса продолжая распутывать сказочные нити повествования, гладит меня по голове. Она спит у стенки, я с краю, чтобы было удобнее бегать на ведро. Ведро – вместо туалета. Раньше можно было сходить на горшок, но я выросла. Он все еще стоит под кроватью, голубой, алюминиевый, с черными проплешинами на дне. Зачем он стоит, если им не пользуются, я поняла лишь недавно. Младшие двоюродные братья. Они вполне могут подниматься среди ночи и ходить на горшок вместо того, чтобы бегать в сени, поджав пальцы, на цыпочках, находя на ощупь одну, вторую, третью дверь, вторая долго долдонит эхом задетого металлического крючка, на который ее никто не запирает. Стремительно стянув трусы, нужно быстро придвинуть ведро, пустить желтый смычок тонкой струи прямо по его звонкому боку, завершить торжественный туш вприпрыжку – от пола тянет холодом даже летом, следует поторопиться, пока ноги не превратились в ледышки, у меня, например, они всегда холодные. Да, наверное, наверное, младшие двоюродные братья тоже приезжают сюда, тоже ночуют вместо меня и где-то здесь спят, ходят на мой бывший горшок, но я этого никогда не видела, так что необязательно.
Дед то и дело показательно громко зевает, Бараний Кожушок находит под волшебным дубом золотую карету, кузнечики за окном трещат, как оглашенные перкуссионисты с миниатюрными маракасами, раньше я путала их со сверчками, потом заметила, что сверчки не шумят, а поют, выводят печальное соло и не нуждаются в оркестре.
Баба берет паузу и просит принести ей воды в жестяной кружке, из жестяного ведра рядом с туалетом, который тоже ведро, но другое. Я бегу, перепрыгивая половицу, скулящую, если на нее наступить, как собака, которой отдавили лапу, перепрыгивая порожек, ориентируясь на мирт. Он мерцает на фоне окна, подобно серебристому шитью, Мирсина – ночник, Мирсина – лампочка. Все предметы приходят в движение под тяжестью моих шагов, изученный лейтмотив по дороге в сени и обратно: мелко трясется, позвякивая, сервиз в серванте, вздрагивает стол, тяжело вздыхает трельяж, трижды ничего не отражающий, ночные прогулки гулко отзываются в комнате.
Баба жадно пьет воду, приподнявшись на локте, большая и сладкая, как белая булка, она болеет сахарной болезнью, из-за которой часто хочется пить. Кружку можно поставить на стул, говорит она, я потом унесу, когда волшебный дуб закончит раздавать дары, захлопнет внутри себя наряды вместе с парой хрустальных башмачков, совсем как дубовый шифоньер, который стоит за моей спиной. Платьев у Бабы мало, самое большее три, а вот чулок и бандажей, куда Баба складывает свой большой живот, тьма-тьмущая. Она перебирает их, как принцесса пеньюары в своей гардеробной, и латает, и тачает, и подшивает, после нескольких операций ее брюшная полость не может существовать без этого элемента одежды. В углу висит Дедов костюм, один-единственный, пропахший махоркой и солнцем. На дверце несколько ремней и галстук, в ящиках молитвенники и лаковый парадный ридикюль. В нем лежат четки и мелкие деньги на пожертвования в костеле, я пытаюсь его закрыть, но поцелуйчик замка выскальзывает, замок не слушается, пальцы не слушаются, сумка растет прямо на глазах, проваливается в дупло волшебного дуба, принц не узнает девушку и поворачивается к ней спиной.
Я не сдаюсь, вытягиваю ступни и, касаясь железных прутьев кровати, стучу по ним пяткой – это ты стучишь? – я… – все средства хороши, только бы не сомкнуть глаз, дождаться конца всеми способами, сон нещадно хватает за веки, пытаясь ими управлять, какой глупый принц, не узнать девушку только потому, что на ней старый, прохудившийся кожушок, Дед храпит размеренно и шумно, проиграв борьбу и погрузившись на дно.
Девушка возвращает принцу потерянный перстенек, и он по-прежнему не знает, кто она, все еще не знает, где найти красавицу в бальном платье, и мы не знаем, что будет дальше, мы с Дедом никогда не успеваем узнать конец Бабиной сказки, для нас все сказки заканчиваются на середине и одинаково предсказуемо, как и все на свете, – сном праведным.
Иногда мне тоже хочется Барби. Мысль об обладании куклой мелькает на периферии сознания всякий раз, когда начинается реклама фирмы Mattel, такая розовая и фуксиевая, что режет глаза – отойди от телевизора, не порти зрение, – но я не очень понимаю, что делать с куклой потом, когда она вместе со своей хорошенькой головкой и белоснежной улыбкой вырвется на волю из коробки. Читать я люблю больше, чем играть с неживыми предметами. Да что уж там, читать я люблю больше всего на свете, бывшие люди прекращают тревожить меня, когда я погружаюсь в чтение, шарахаются, как от огня, от всего, что не связано с ними лично, чтобы, упаси бог, художественный вымысел не пересекся с их биографиями. С появлением у меня новой книги лазейки у них остаются только во время сна.
Нам с Алей вручают по мандарину, но велят не есть их до ужина. Сначала нужно преломить облатки вместе со всеми. Мандарин – ни рад наМ. Не рад нам, оттого и не растет в наших краях. Зато мы ему рады, как и столь удачно выпавшему сегодня снегу, и праздничной суете, и предвкушению рождественского чуда. Игрушки из хатки, как обычно, перекочевали на Дедову елку, очень пушистую и нарядную в этом году. Аля снимает с веточки конфету, разворачивает и, прежде чем я успеваю напомнить ей о рождественской кутье, которую нужно съесть в первую очередь, быстрым беличьим движением кладет ее себе в рот. Дед всегда вешает на елку конфеты. Конечно, для меня, а не для Али, но это неважно, потому что
