ей-то все нипочем.
– Отойди! – грозно кричит Таня.
Марыська назло делает: плюх.
Таня пятится и падает на землю. Точнее, на серый, влажный, равнодушно грязный асфальт. Тише, Танечка, не плачь. Больше всех плакало Танино новое, не погостившее платье. Таня поднимается и толкает Марыську в лужу. Обе ревут и разбредаются по домам.
Спустя минуту подъезжает свадебный кортеж. Из первого автомобиля выходит Царевна Несмеяна в белом. Хорошо, что у того подъезда нет ни луж, ни Марыськи в резиновых сапогах.
Доктор Нарбут идет со мной по коридору больницы. Он вышел впотьмах, спозаранку, чтобы проводить меня до палаты. Ходит он тайными тропами, а его дом находится под землей, называется склеп. Доктор Нарбут до сих пор там живет, хоть все и говорят, что он давно умер, но я-то знаю. В его склепе стоит большой деревянный стол, на нем разные лекарства. Есть одно лекарство, помогающее от всех болезней. Он его сам создал, но людям не отдал. Чтобы ни у кого соблазна не возникло самолечением заняться. Никогда не знаешь, вдруг что-нибудь пойдет не так. Вдруг возникнут какие-то побочные эффекты. Не стал рисковать, в общем. Ведь одной девочке уже попалось как-то зелье с надписью «Выпей меня», хорошо еще, что она не всю бутылочку выпила, могла бы не просто уменьшиться, а, чего доброго, и вовсе исчезнуть. В левой руке у него трость, в правой керосиновая лампа, которой он освещает путь. По стенам и дверям перемещаются наши с ним тени – вытянутые и угловатые. Он одет не по сезону – в длинный однобортный сюртук и высокие сапоги. Я предпочитаю летом носить платье. Но сейчас на мне пижама, и было бы неплохо накинуть кофту.
Мы заходим в палату, он молча указывает мне на кровать, лампа гаснет, и я ничего не вижу. Меня пробирает озноб, я сажусь, шарю рукой в темноте в поисках того, чем можно укрыться. Так и есть: одеяло сползло на пол. За спиной ледяная стенка, ночи темные, безлунные и холодные, из небытия прорастает память о том, как жаль тратить лето на больницу, как тоскливо в этой старой комнате. Ни одной книги мама так и не принесла. Все домашние мною уже прочитаны, а купить новую – задача не из легких. У мамы нервы и работа – не стоит просить.
Я лежу четвертый день, глядя то в стену с облупившейся штукатуркой, то на три пустые кровати – в палате никого нет. Нет других детей, которые объелись бы черникой до острого отравления. Но врачи сказали, что дело не в чернике и «нужна полная картина». Картина нужна для того, чтобы поставить точный диагноз. Сначала я гадала, откуда они возьмут эту картину? – но потом решила: будь что будет; давала себя ощупывать и послушно кивала: да, болит животик, и выше тоже, да. То, что выше, называется желудок, сказал доктор. Не Нарбут, а другой, но тоже хороший. А картину, как оказалось, не рисуют и даже не фотографируют, а наблюдают. Для этого, сказал доктор, нужно проглотить зонт. Так и сказал. Я точно расслышала, что зонт. Мама поохала, покачала головой, несколько раз заверила меня, что все будет хорошо, и ушла «собирать список». В этом списке вещи, необходимые для нахождения в больнице. Жаль, что туда не попадают совершенно необходимые книжки. Сейчас у меня уже не болит ни живот, ни желудок, никто больше не говорит про глотание зонта, и я даже съедаю до конца жидкое картофельное пюре, немного кисловатое на вкус, и покорно пью все таблетки, которые приносят медсестры. Медсестер две: Первая – Бабина ровесница, только у моей Бабы нет таких рыжих пушистых волос, если одуванчик покрасить, получилось бы похоже. Вторая – молодая, как мама, но лицо у нее злое, и губы она красит жуткой помадой цвета борща со сметаной. Переливаются эти губы перламутром, живут отдельной жизнью на ее недобром лице, а потом снова и снова повторяют во сне: «Как минимум десять дней». Это она сказала, эта медсестра, в первый день: «Вашу девочку продержим как минимум десять дней».
С одной стороны, мне не хотелось оставаться одной так надолго. С другой – родители беспокоятся обо мне, а это приятно. Болезнью я обратила на себя их внимание. Поначалу хотелось всплакнуть, но, пожалуй, пора с этим заканчивать, недавно мне исполнилось десять. В тот день папа был торжественен и серьезен, присел за письменный стол и сообщил, что это мое последнее лето детства. Он очень редко заговаривает со мной и почти никогда не заходит в мою комнату. Поэтому я растерялась и не решилась спросить, что он имеет в виду. Может, со следующего года летние каникулы отменяются? Неужели в средней школе учатся круглый год без отдыха? А я лежу здесь, и проходит мое последнее лето детства.
Когда становится совсем тоскливо, я воображаю себя Козеттой – брошенной и несчастной. Самый желанный подарок для меня сейчас – это «Отверженные» Гюго, и я не знаю, что нравится мне сильнее – уже одно только звучание этого слова «отверженные», немного перекликающегося с моей фамилией, или сюжет, которым я впечатлилась, посмотрев о книге телепередачу. Впрочем, мама утверждает, что я не доросла до подобной литературы, и, по обыкновению, венчает свою проповедь уверением, что я все равно ничего не пойму. Можно подумать, она знает, что я в состоянии понять, а что – нет. Взрослые часто интересуются своими детьми не больше, чем я бывшими людьми, которые являются мне в непредсказуемых, суматошных видениях, но я уделяю им внимание, в отличие от вечно занятых взрослых. Вот и доктор Нарбут что-то хотел поведать, но исчез, потому что я случайно посмотрела в мрачное больничное окно.
Наручные часы, подарок ко дню рождения, показывают восемь ноль семь. Почему-то не несут завтрак – странно.
В коридоре цокают каблуки. Так ходит только Вторая. Я прислушиваюсь и юркаю под одеяло – совсем тоненькое, несогревающее.
– Собирайся! На ФГДС! – громко и четко артикулируя, объявляет Вторая в приоткрытую дверь.
Нужно куда-то идти, и Вторая пришла за мной.
– Неллочка, а что там с анализами Стаценко? – спрашивает Вторую доктор.
– Он не писает, Иван Геннадьич. Ему объяснили, что почки нельзя перегружать жидкостью, он воспринял это буквально и ничего не пил вчера – ни кисель, ни компот. А сейчас пописать не может…
– Что же вы, Неллочка!
Где-то громко хлопает дверь, Вторая заглядывает в палату, ее взгляд изучающе скользит по пустым кроватям.
– Возьми с собой полотенце.
– Зачем?
– Возьми.
Я стягиваю со спинки стула лимонное полотенце с утенком и плетусь за медсестрой. На двери кабинета написано: КИТ КАРП-РОТ КОД. Но никакого доктора-практика здесь нет, только небольшой шкаф, стол и четыре кушетки.
Никто не предупредил заранее, что придется глотать эту тонкую длинную кишку, похожую на бесконечного рыжего глиста. С ней внутри придется пробыть больше двух часов, ожидая, пока она высосет из меня все соки. Глист «покажет картину», которую доктор будет разглядывать. Точнее, изучать. О моей дальнейшей судьбе после высасывания всех соков науке ничего неизвестно. Десять пробирок, – говорит Вторая, – нужно десять пробирок.
Время тянется, как вчерашняя жвачка без вкуса, минуты затаились, сговорились и начали обратный отсчет, мне назло. Секунда вперед – три назад. Это никогда не закончится, ведь набрали только три пробирки, а мне уже дурно. В любой тревоге я призываю Бога, пытаюсь молиться и искать какой-то смысл. Нет смысла в вонючей резиновой трубке, которая проникла в мое нутро. Я стараюсь не думать о ее содержимом, не смотреть на свисающий из моего рта полуметровый хвост. Мне нечем отвлечься, и меня некому отвлечь. Медсестры упархивают по своим неотложным делам, поочередно являясь раз в сто лет, будто эринии, подвергнуть меня унижению – набрать новую пробирку. Я воображаю себе всякое хорошее, что со мной случится, когда я выйду из больницы. Представляю, как поеду на Великую к Деду, как пойду в гости к Але, как сбегаю к Тебе в сквер, какую книгу возьму у Тани. Обещаю себе беспечный полдень, вкусный полдник и полцарства. На седьмой пробирке медсестра говорит, что мне лучше полежать, потому что может начаться головокружение. В какой-то момент я ощущаю, что у меня взмокли ладони,
