обстоятельствах не ходить к этому мальчику домой. И к другим тоже, конечно. Кстати, сколько этому мальчику лет?
– Осенью он пошел в первый класс… У него еще есть старший брат, уже большой.
Признаться, я и не подозревала, насколько это тяготило меня. Нужно было расспросить Алю сразу. Вся невысказанная тревога, колом засевшая в груди, рассыпается в прах и пепел, и становится легче дышать. Причина тому – уже взрослый брат, человек небольшого ума, раз оставляет улики и грешные видеокассеты.
– Ты не пообещала…
– Клянусь!
Взрослые покончили с чаепитием, а мама определилась с песней. Она зовет всех в зал, говорит: «Мы пели в молодости», говорит с воодушевлением, но так, будто это было давно, несколько столетий назад, поправляет смущенно локоны, завитые электроплойкой, «мы пели в молодости», маме тридцать два года, непонятно, как называется мамин возраст сейчас. Песня длинная, с одним рефреном: папа, подари мне куклу, я ревностно верчусь рядом, бегаю с ручкой и листочком, пытаясь записать текст быстрее тети, желая выучить слова быстрее Али.
Не вертись, не вертись.
А папа может подыграть, правда, папа, ты можешь, гляди-ка, песня про тебя, а ты раньше ее слышал? – он все на свете способен подобрать на слух, правда, папа? – я тоже могу, только на пианино, жаль, что у нас нет такого пианино, как у…
Ты можешь помолчать?
Все смахивает на премьерный показ цветного кинофильма, все дома, всем весело, папа с улыбкой растягивает меха, фальшивит в аккордах, Аля послушно повторяет за мамой слова, неверно интонируя в куплетах, я под стекло-ом, я на витрине, я путаюсь под ногами, у всех, кроме папы, его ноги тоже заняты игрой на баяне, притопывают и отбивают ритм, тетю смешит эта его нога, и она громко и заливисто хохочет, я танцую, не в силах совладать с эмоциями, с ощущением переполняющего счастья, ведь Алин конкурс еще не скоро, они будут приходить часто, и мама станет печь пироги, чтобы потом пить чай на кухне и репетировать подолгу, пока Аля не запомнит слова как следует, а я запомнила уже, запомнила и выбегаю в переднюю, выбегаю на кухню, проверяя вполголоса свои вокальные данные: как хорошо, когда кому-то на этом свете нужен ты.
В слове «лето» спрятано тело в коротких сарафанах и шортах, c голыми коленками, струпьями на локтях и неправдоподобно темным загаром. В весне прячутся наши сны, в осени – сено, и только зима предлагает мази – хоть что-то полезное, зима надевает белый халат и играет в доктора.
Легче всего быть летописцем лета. Принимать каникулы как данность и не думать о будущем, пока утра выстреливают птичьими трелями ни свет ни заря, по клеткам кривых вытертых «классиков» скачут камешки дней, вечера вычесывают колючий репейник из бурьяна волос, ночи ворчат бесплодными грозами и снами о прошлом.
Когда все уезжают в село – о лес – или поселок – колесо п, а по существу в невиданный мною колхоз, я хожу на отработку в школу.
За горами, за долами все пропалывают колхозный турнепс, а мы с Эммой, девочкой из параллели, полем клумбы в школьном дворе. Выковыриваем из земли толстые ноги конского щавеля и неподдающиеся реликтовые хвощи. Ненароком половиним дождевых червей, попавших под горячую руку холодных тяпок. Когда заканчивается отработка, я бегу к Тане, но ее нет. Почти никогда нет, причем именно тогда, когда у меня появляется уйма свободного времени. Таня тоже отрабатывает. Убивает драгоценные часы на грядках, потому что у Тани есть дача, которую мы обе втайне ненавидим. Личная свекла, клубника и цветы требуют больше усилий и времени, чем общественные. Они отнимают у Тани лето, а у меня Таню.
Я бегу на ее второй этаж, несу полный рот своих и чужих стихов, сердце, битком набитое событиями и впечатлениями.
– А Таня выйдет?
– Она уехала и останется ночевать на даче.
Иногда на мой звонок отвечает лишь едва слышная поступь кошачьих лапок, разочарованно дефилирующая прочь. Мы с кошкой ждем Таню по разные стороны двери.
Мне, тихому омуту, остается умнеть в одиночестве, по вечерам глотать очередной том очередной энциклопедии, с утра плестись на очередную школьную клумбу. Когда клумбы заканчиваются, мы с Эммой моем окна старыми газетами. Когда заканчиваются газеты, начинаются дожди.
Таня появляется в один из дней, затасканных непогодой, когда небо становится одного цвета с озером. Возникает на пороге загорелая, с одутловатым лицом, потому что переборщила с медом, проявилась аллергия, такая максималистка, никак не могла остановиться, настолько было вкусно. Несмотря на это, Таня выглядит вполне довольной жизнью. Оказывается, дача не худший удел.
Я читаю ей стихи и что-то бренчу на пианино, мы пьем чай и смотрим в окно, где льет шумно и водопадно, барабанит по жести табун водяных скакунов, множится, дробясь, они тонут в луже, лужа топит зазеркальный дом, пытается утянуть нас, в то время как мы бегаем друг к дружке утром и вечером, из подъезда в подъезд, делимся конфетами и одиночеством. Однажды ближе к вечеру кособокое солнце сдергивает редкую марлю с джинсового горизонта. Дождь прекращается, и возвращаются тепло, сорняки на клумбах, грязные потеки на школьных форточках, новые «классики» на сухих проплешинах выполосканного асфальта. Возвращается: атанядома? – атаняуехаланадачу.
В то июльское жаркое воскресенье, четыре недели назад, когда мы все поехали на озеро, никто и вообразить не мог, что нас ждет впереди. Здесь можно долго подбирать слова, можно и нужно, но слов нет, как будто их выдуло сильным сквозняком изнутри, и они высыпались и разлетелись, в спину свищет, а я стою дырявая и пластмассовая, не в силах сообразить, что делать дальше.
Мы все поехали на озеро, все, то есть я с родителями и Аля с родителями, взрослые выбрали не самое популярное лесное озеро и не самый известный берег, где поменьше народу, благо есть из чего выбирать и необязательно терпеть в непосредственной близости компании себе подобных или отдыхающих с собаками. На самом деле это родителям вздумалось ехать к озеру, в этом году выдалось на редкость знойное лето, за исключением недели затяжных ливней, пришвартованных к нашим берегам каким-то глупым циклоном, но я все равно боюсь воды и не умею плавать, а Але нельзя купаться, у нее толстый шов на ноге, и он не заживает. С тех пор как ей не довелось поучаствовать в «Мини-мисс», она ведет себя странно, ее будто лишили жизненной энергии, она словно воздушный шарик, который вот-вот сдуется. Либо отстраненная, либо откровенно удрученная, как всякий ребенок, который не получил желаемое и не может с этим смириться. Глаза у нее часто на мокром месте, не знаю, наверное, это из-за всего пережитого, той операции, которая свалилась как снег на голову, перед самым конкурсом, или боли, которую она испытывала и, возможно, испытывает до сих пор, когда подол платья касается шва, или того, что ей не удается общаться со сверстниками, поскольку она то и дело попадает в больницу.
У Али что-то с ножкой, говорит мама, говорит папа, говорит Алина мама, говорит Алин папа, шов не заживает, нельзя мочить, отойдите подальше от воды.
Мы лежим на покрывале и загораем, а точнее, умираем от жары, солнце беспрепятственно льется на наши несчастные головы, на поляну у озера, на папин автомобиль. К тому же оказывается, что ни мошкара, ни комары не дремлют, они уже вышли на охоту, и, похоже, результат их изысканий не в нашу пользу, к вечеру мы все покроемся розовыми зудящими волдырями, вот уж кому дела нет до жары. Хочется спать и пить, еще было бы приятно сейчас оказаться дома с книжкой, пока я раздумываю, стоит ли накрыть голову полотенцем и подремать, опрометчиво подставив спину палящему солнцу, поскольку родители, похоже, все равно не собираются вылезать из воды, Аля неожиданно спрашивает, действительно ли она лучше и красивее Майки?
Конечно, бескорыстно заверяю ее я, еще ни разу за три месяца мы не говорили о конкурсе, и не только потому, что редко видимся, я просто ждала, пока это проницательное дитя само затронет эту тему.
У тебя был лучший наряд, лучший номер и лучшая песня, говорю я тоном человека, сделавшего уникальное открытие, в следующем
