меня, так уж жизненно необходимо, чтобы ящики стола хорошо открывались и закрывались. Ведь это ящики моего стола.
Магазин оживает, наводняется людьми, обо мне забывают, и я начинаю кружить близ сокровища, которое минутой ранее запихала подальше от посторонних глаз, намереваюсь уйти и тут же пускаюсь в африканские ритуальные пляски вокруг полки, в какой-то момент беспомощно наблюдая, как моя рука снова тянется к «Воспоминаниям». Отчаянно стараясь казаться равнодушной, я листаю хрупкие, немного волнистые страницы, усыпанные мелким шрифтом, пока книга сама не открывается на гладкой, глянцевитой вклейке с фотографиями. Фотографиями поэта, чьих стихов не достать в Валсарбе и не выкупить у маминых подруг ни за какие коврижки, чьи сборники мне дают на время, чтобы я могла переписать их в общие тетради, а потом выучить наизусть. Будь моя воля, я отдала бы за эту книгу все свои продовольственные купоны, но, во-первых, моей воли недостаточно, а во-вторых, здесь они все равно не помогут.
Со стороны я сейчас, наверное, похожа на тихого пьянчужку, который прикладывается к бутылке всякий раз, как его жена выходит из кухни. И конечно, выгляжу подозрительно. Но правда в том, что если бы я была смелее, то вынесла бы «Воспоминания» без оплаты и свидетелей, невзирая на тетю Лену и ее дружбу с Таниной мамой. Однако я просто стою, невыносимо долго стою и листаю вторую глянцевую вклейку; мужчина и мальчик ушли, бабушка рассчитывается, проклиная зайчиков и белочек, в которых она до сих пор не научилась разбираться, внучка капризничает, я стою и листаю, пока на одной из страниц не возникает лицо парня из сквера и моих снов, лицо в профиль, с невидящим взором, устремленным вдаль, лицо с орлиным носом и поджатыми губами, лицо, которое я, не помнящая лиц, не уделяющая им должного внимания, знаю наизусть, которое иногда вижу в зеркале вместо себя, с таким же высоким лбом и упрямым подбородком.
– Хорошая, верно? – Тетя Лена о чем-то спрашивает, дверь открывается, я читаю имя парня под фотографией, оно ни о чем не говорит мне, вижу год – 1943 (?), год и знак вопроса, что у нас тут новенькое сдали.
– Так-с, ну, что у нас тут новенькое сдали? – интересуется пожилой мужчина, опасно приближаясь ко мне.
Прижимаю книгу к груди, как собственность, закрываю золотую надпись «Воспоминания». Ее, конечно, купят, придут и купят. Вот такой дядька купит, может быть, даже этот.
Напарница окликает тетю Лену, я отхожу к стенду с альбомами о природе и открываю последнюю страницу, на которой несколько раз упоминается Валсарб.
Когда светлым августовским вечером мама снимает телефонную трубку и вдруг резко бросает ее, оставляя беспомощно раскачиваться на проводе, и выбегает, не закрыв дверь, в домашних тапочках на лестничную площадку, в подъезд, во двор, на улицу, и бежит все быстрее и быстрее, и не видит меня, бегущую рядом, не видит домов, автомобилей, прохожих, заходящего солнца, бежит слепо и нервно, как машина, у которой отказали все системы, когда я пытаюсь вспомнить, я не знаю, кто это сказал вслух, мама или я сама, мама мне или мама кому-то, не знаю, кто кому произнес эти пять слогов: Аля умерла, не знаю, что самое худшее – это волчье «у», или это не позволяющее поверить в происходящее, измеряющее реальность на глазок «мер», или «ла», легкомысленное, как песня, и неуместное.
Тревога исподволь заводит свои молоточки в груди и принимается ими барабанить, все отчетливее, все сильнее, пока сердце не начинает уклоняться от этих ударов, рывками, точно собака на привязи, желающая сбежать, спрятаться от этого солнца, что ультракрасной лампочкой подсвечивает нам дорогу справа, от любопытных взглядов слева, среди которых я узнаю Люсин, так не бывает, конечно, так не бывает, хорошо бы, это был сон.
Мы бежим прямо в омут неотвратимой беды, я спотыкаюсь на выбоинах асфальта и не поспеваю за мамой, я нуждаюсь в маминой руке, я хочу, чтобы она обняла меня, и стыжусь этого желания, потому что я – жива, а мечтаю о каких-то глупостях. Нам нужно миновать всего несколько домов до бабы-Ханиного дома, но мы бежим почему-то нескончаемо долго, будто по трясине, потрясенные и оглушенные, бежим, передвигая резиновые ноги, навстречу горю, и этот бег надолго поселяется в моих ночных кошмарах.
Не передать, каково это – видеть себя со стороны (точно в немом диафильме, запущенном скрипучим проектором в плохо затемненной комнате, на белой простыне), видеть себя, движущейся на пальчиках, содрогающейся, как вор, красться вдоль забора, цепляя взглядом ржавчину, следы краски и другие малопримечательные подробности, не имеющие значения в обычные дни. Забор зияет сотами сетки-рабицы, я иду мимо розовых бутонов шиповника с мятыми, гофрированными лепестками (а в учебнике по ботанике писали, что шиповник цветет в мае, как же это здесь он цветет вдруг в августе?) – мама вскрикивает уже на пороге веранды, коротко и отчаянно, как пересмешник-баклан на озере, а я не могу продолжить свой путь, не могу и оступаюсь прямо на куст, всполошив нерасторопного шмеля. Шипы проворно кусают мое запястье, вот бы уснуть и не пробуждаться, как в той сказке, где всякий, кто прикасался к колючей заросли шиповника, засыпал на сто лет. Все королевство – от привратников до куропаток на вертеле.
То, что вчера на закате казалось нереальным, сегодня обретает имя, форму, запахи и звуки.
Естествознание. Раздел IV. Раздел четыре, то есть мы изучали это приблизительно в феврале, когда неожиданно потеплело до минус одного, что редкость. Из народных примет якобы следовало, что стоит ожидать холодного августа, поскольку природа потребует компенсации у третьего летнего месяца. Но это неправда. Видишь, я уже нашла одну ложь. Еще нет и десяти утра, а воздух уже накалился, как чугунная сковорода. Природе безразлично, насколько безморозно было в феврале.
Раздел IV. Структура и динамика научного познания. На этой странице учебника кто-то до меня поставил бурое пятно, наверное, пролили чай, увлекшись практическими методами исследования, в рамках которых отдельно выделяются методы наблюдения и самонаблюдения, позволяющие экспериментатору установить эмпирический факт.
Нет никаких сил и желания иметь дело с объективной реальностью, подняться на бетонное крыльцо, войти на веранду и встретиться со всем этим лицом к лицу. Установить эмпирический факт.
Прильнув к стене, я сливаюсь с дощатым фасадом дома, ведя ладошками по излюбленным лабиринтам жучков-древоточцев, миллиметр за миллиметром переставляя каменные ноги в направлении маминого голоса, нечленораздельных причитаний и банок с охапками живых цветов.
Нужно только заглянуть, всего лишь заглянуть, убедиться, что это неправда, потому что это не может быть правдой, и тогда, быть может, эта странная боль в грудной клетке, подобная тому, как жжется лимонный сок, случайно попавший в заусенец, закончится, растворится, исчезнет. Происходящее решительно слишком сложно для моего понимания. В этот абсурд нужно плеснуть хоть немного чего-то привычного. Вот ступенька. Она привычная. Мы сидели на ней с Алей в прошлом году и ели какие-то ягоды. Что это было? Это были какие-то ягоды. Неважно. Ягоды – это привычное.
Я иду так медленно, что и не иду вовсе, просто ползу по стене. Меня трясет, словно в лихорадке, когда я прохожу веранду с огромной ромбовидной крышкой. Оказавшись у входной двери в комнату, жмурюсь и решаю, что буду смотреть на маму, только на маму и ни на кого больше, и ни на что больше, это совсем не трудно, взгляд сразу упирается в мамину спину, которая содрогается в рыданиях над платьем, не успевшим получить высшую награду на «Мини-мисс», смотреть только на маму – легко, поскольку в комнате только мама и тошнотворный запах венков. Но, разумеется, в комнате не только мама, приходится отступать и жмуриться снова.
Все в точности так, как на моей миниатюрной копии «Железной дороги» Мане, где и в помине нет никакого прибывающего поезда, он и в оригинале-то не на главных ролях, а у живущей на моей полке картинки вообще смещен фокус. Мне, как той маленькой девочке, так же любопытно, что скрывается за решеткой по ту сторону, но в отличие от нее страшно, страшно, что дым рассеется и меня раздавит приближающимся составом.
этонеаля, этонеаля, помнишь, ты смотрела сказку про куклу наследника Тутти, у нее было странное
